Война прошла через меня - Кучин Иван Сергеевич
Содержание материала
Родился в 1924 г. в деревне Березовка ныне Петровского района.
Из девятого класса сельской школы добровольцем ушел на фронт. В боях под Сталинградом пулеметчик 100-го полка 35-й гвардейской дивизии И.С. Кучин был контужен и тяжело ранен. В 1944 г., демобилизовавшись после ранения, поступил на факультет русского языка и литературы Тамбовского пединститута. После окончания вуза работал литературным сотрудником газеты «Тамбовская правда».
Первые стихи И.С. Кучина были опубликованы во фронтовой печати в 1942 г. Первая книга «Светлый путь» вышла в свет в 1952 г. Всего издано более десятка поэтических книг И.С. Кучина.
Плодотворно работал в области поэтического перевода – с немецкого, французского, болгарского, сербско-хорватского, белорусского и других языков. С 1957 г. – член Союза писателей СССР. Лауреат областных журналистских премий имени первого редактора «Тамбовской правды» И.А. Гаврилова, комсомольской премии имени Зои Космодемьянской. Заслуженный работник культуры Российской Федерации. И.С. Кучин долгие годы возглавлял облас¬тную писательскую организацию.
Награжден орденом Красной Звезды, медалями.
Умер в октябре 2000 г.
НЕЗАБЫВАЕМОЕ
Меня везли с передовой в санях,
запряженных ленивыми волами,
и девушка, совсем еще девчонка,
махала палкой: – Цо-об! Цобе! Цобе-е! –
Быки, скользя, переставляли ноги,
на мерзлой колее вчерашний снег
разматывался длинными бинтами...
От станции Чертково, где меня
пронзила разрывная – в грудь навылет,
до госпиталя в хуторе Кутейников, –
каких-нибудь пятнадцать километров, –
тащились мы до вечера, весь день.
Как холодно под толстою дерюгой,
которою тогда меня укрыли
казачки сердобольные в станице!
Как мало оставалось мне тепла!
И только кровь, стекая меж лопаток,
мне грела спину, сердце леденя...
Ухабы выворачивали душу.
И на каком-то диком повороте
Тряхнуло так, что почернело небо
и показалось: все плывет куда-то...
Наверно, я безумно закричал!
И девушка волов остановила
и наклонилась надо мною низко,
смешная, маленькая, в шубе не по росту,
в каком-то вытертом, нелепом малахае...
Она меня своим дыханьем грела,
мне варежками руки растирала.
– Ну, дядько... Миленький... Не умирай!..
Не умирай... Не надо! Дядько, милый!.. –
И на лицо мне из огромных глаз
горячие срывались капли.
Не помню, сколько раз она меня отогревала
И откуда сила во мне взялась,
чтоб выполнить ее наивную, упрямую, святую
И горькую мольбу – не умирать.
Она меня с рук на руки сдала врачам,
чтоб целый год за жизнь мою
по лазаретам шел упорный бой.
И долго мне мерещился ее –
в степи израненной – молящий голос:
– Ну, дядько... миленький... не умирай!..
А я тогда не мог себя увидеть,
не понимал, что за одно мгновенье
седеют люди, что страданья – старят.
И трепетало сердце: милый... милый...
Но почему же – дядька? Почему?
Меня такое званье обижало...
Тогда мне было восемнадцать лет.
ЗЕРНО
По земле, исхлестанной
минами, снарядами,
полз солдат без роздыха
в сполохи багряные.
Чтоб схватиться с ворогом,
чтоб вернуть сполна
то, что сердцу дорого,
что взяла война...
А земля изрезана
взрывами, колесами
и пестрит истерзанно
мертвыми колосьями.
Прямо в грязь и наледь
ноября промозглого
звонко осыпались
зерна промерзлые.
Подминая стебли,
полз солдат, вздыхал:
он ведь эту землю
с малых лет пахал...
И земли касалась
жесткая щека.
Не приклад, казалось, –
держит плуг рука.
И никем не узнаны,
здесь слились в одно
капли пота грузные,
слезы и зерно.
РУБЕН ИБАРРУРИ
Я не знал, что Рубен Ибаррури
был со мною в одном полку.
Волга. Степь. Оглохшая буря.
И затишья обвальный гул.
Нас прижали у Самофаловки,
хутор Власовка – прах и тлен.
Стыли черными катафалками
уцелевшие ребра стен.
– Надо выстоять, выстоять, выстоять!
Каждый – камнем, железом стань,
но не сдай в этой сече неистовой
станцию Котлубань.
Котлубань – это нерв Сталинграда.
Котлубань, стань фашистам преградой!..
Так своей говорил пехоте
(в битвах голос его огрубел)
командир пулеметной роты,
искроглазый испанец – Рубен.
Ему руку свинцом пронзило,
жажда мучает – нету сил.
Но ложился опять за «максима»
и косил фашистов, косил!
Как тогда, в родной Каталонии,
как тогда, в декабре, под Москвой...
А врагов... колонны, колонны,
танков грозный и сытый вой.
Шесть атак отбили гвардейцы,
шесть смертей пережил любой,
шесть сердец билось в каждом сердце,
чтобы снова рвануться в бой!..
А его рубанула косая
неба стынущей синевой,
и бойцы, командира спасая,
в медсанбат принесли его.
Что ж ты делаешь, смерть-уродина?!
Отпусти его, пожалей...
Он послужит России – родине
И Испании милой своей.
Но глаза его сводит узко
нестерпимая мука ран.
– Не пройдут... – шепчут губы по-русски.
По-испански: – Но пасаран!..
Не прошли! И навек не закроет
это имя безвестная мгла.
Золотая Звезда Героя
на могилу его легла.
И легли еще белые нити
на висках у Долорес...
Годы мои, сохраните
улыбку его и голос!
Строка моя запоздалая,
вернись в тот огненный год,
гвардейское знамя алое,
зови меня снова в поход!
И сердце мое, разрывною пулей
колотись в пробитом боку!..
Я не знал, что Рубен Ибаррури
был со мною в одном полку.
ШИНЕЛЬ ГЕНЕРАЛА ГЛАЗКОВА
В музее обороны Сталинграда
висит шинель, и видно сквозь стекло:
сто шестьдесят осколков от снарядов
пронзили это серое сукно.
Сто шестьдесят осколочных и рваных
и круглых, пулевых, смертельных ран...
Дай, память, мне поговорить на равных
с тем сентябрем, что черен и багрян.
Дай мне увидеть ярость боя снова,
дай мне опять услышать клич его –
геройского комдива моего.
Приезжие мальчишки, как на диво,
глядят на экспонат, нахмуря лбы.
Комдив погиб, сразила смерть комдива.
А я – его красноармейцем был.
Что видел я? Сто метров влево, вправо
И сто – вперед, где дым и дождь свинца.
А за спиною – наша боль и слава –
огромная Россия без конца.
Но не было нам Родины за Волгой.
На западе нам каждый день вставал.
И долгий путь лежал, от крови волглый,
и стяг Победы – мертвых поднимал.
Не погибая, шел из рук он в руки,
задымленный, живой и вечный стяг,
чтоб через горе, через боль и муки
подняться на поверженный рейхстаг!..
Мальчишки, как понять вам все, однако,
что, уцелевший в смерче буревом,
стоит без шапки незнакомый дядька
и вытирает слезы рукавом,
что память мне выкручивает жилы
и сердце будит этот тихий дом...
Солдаты, мы, израненные, живы,
а генерал наш спит бессмертным сном.
СОЛДАТЫ ПОБЕДЫ
Б. Черемисину
Нас мало осталось, ребята,
и многих сегодня уж нет,
кому в огневом сорок пятом
лишь двадцать исполнилось лет.
А было, кому и полсотни,
с кем рядом сражались сыны –
за те рубежи и высотки,
за горькую славу войны.
С надменностью юности гордой
нам все нипочем, все с руки! –
мы их называли в те годы
обидным словцом «старики»...
Все это теперь понимаем –
не сердцем, так трезвым умом,
друг друга: «Старик!» – называем
в обыденном смысле, в прямом.
Мы стали мудрее и старше,
скупее на радость и боль.
А наши ровесники, наши
друзья, уходившие в бой,
остались навек молодыми,
в мальчишеском званье простом.
И дымное знамя над ними
склонялось пробитым крылом.
В снегах и распадинах росных
легли под метелью свинца.
Дубы и веселые сосны
сквозь их прорастают сердца.
А мы, посвященные в деды, –
уже ветераны труда,
и памятью вечной Победы
им дарим свои города.
И к звездам летят обелиски...
Но письма идут от сынов:
из тех – Сталинградских, Берлинских
гвардейских отцовских полков.
ПАМЯТЬ ПОМНИТ...
Врачу Н.М. Уваровой
Память помнит, память не забыла,
но найду ли нужные слова?
Мне тогда всего семнадцать было.
Вам – от силы двадцать – двадцать два.
...Ранило врачиху-недотрогу,
слезы не спешили высыхать:
вдруг отрежут ей, девчонке, ногу –
как же будет снова танцевать?
И свистели над санбатом мины,
стыл закат,кровавый, как палач.
И просили раненые: «Нина,
ну, не плачь, пожалуйста, не плачь!..»
Сами чуть на ладан не дышали,
сами шевельнуться не могли,
но свою подругу утешали,
докторшу от боли берегли.
Может быть, и я метался рядом,
а пред этим – к Вам на стол несли...
Как узнаешь? Ночи Сталинграда,
сталь и гарь, все в адовой пыли.
Но от волжской грозовой твердыни
юность непогибшая прошла,
вся – в победном зареве и дыме,
вся – как утро майское светла.
В честь ее зима напрополую
силы копит, чтоб цвели цветы...
Ваши руки добрые целую,
кланяюсь до самой до земли.
ГАСПИТО. Ф. 9019. Оп. 1. Ед. хр. 429. Ф.
