Из писем В.М.Кубанева В.П.Клишиной
29 октября 1938 г. - ? 1939 г.
г. Острогожск

№ 1

29 октября 1938 г.

…Вера, нам с тобою страшные жизнью даны уделы. Но мы переживем их. Будем плакать, молиться, падать, хохотать, биться, скрежетать зубами, безумствовать, потеть, творить, ибо все это вместе называется ЖИТЬ. Будь поэтом, землекопом, счетоводом, - чем угодно, но будь прежде всего и во всем ЧЕЛОВЕКОМ и будь самим собой. Найди самого себя! Это первейшая заповедь жизни. И я принимаю ее, благословляю ее и претворяю в дело…
Будем же жить! Да здравствует жизнь - неуемная, здравая, жадная. Жизнь взахлеб. Жить - значит познавать, а познавать можно только действия. Действие, дело - основа основ. Оно родило мир и человека…

"Узнать и познать себя - самое трудное", - говорят философы. Поверим им. Но радость и счастье, конечно, не в том, чтобы познать и успокоиться, а в том, чтобы познавать, вечно беспокоясь и ища.

№ 2

21 ноября 1938 г.

…Очень трудно человеку, особенно в начале жизни, определить, что нужно делать сейчас, вот в эту минуту, а что после. Это очень трудно, но не невозможно. Общих рецептов, конечно, нет здесь никаких. Для меня рецепт таков: "Делай в эту минуту все, что можешь делать". (Под "можешь" разумеются и обстоятельства, и желание - внутренняя возможность)…

И для меня совершенно безразлично сейчас - доберусь ли я до высот славы. На черта она мне? Чтобы мучиться? Но мне отнюдь не безразлично, доберусь ли я до высот мастерства. Это - цель моей жизни. И ей я подчиняю каждый свой шаг. Слава - призрак, предрассудок, пустой звон. Стать самим собою, стать художником, добиться полного соответствия между внутренним богатством души и внешним выражением этого богатства - это единственное, из-за чего стоит жить, ибо это - сама жизнь...

№ 3

22 ноября 1938 г.

…Когда я был в Ленинграде, я, как пьяный, ходил по книжным магазинам. Когда я смотрю на книги, я похож на тигра. Так сказали мне мои ленинградские друзья, прозвавшие меня "пьяницей" за мою бешеную любовь к книгам. Я просадил все деньги на книги и привез домой два мешка, битком набитых книгами разных годов издания, разных авторов, разных форматов, по разным вопросам. Но, кажется, я ни к селу, ни к городу забалабонил про свою персону, в которой тут особой нужды нету. Кши!..

А ты знаешь, какую "прозу" я хочу создать? Такую же яркую, такую же буйную, пеструю, рьяную, как стихи. Представляешь ли ты, что это будет? Нерифмованные стихи. Размера тоже, конечно, не будет. Но стихи эта проза будет "напоминать" самой внутренней своей инакостью, внутренними принципами построения, фраз, оборотов, образов, словосочетаний.

Впрочем, все это - дело далекое, и - кто знает - может быть, неосуществимое. Вера, у меня порок сердца. Настоящий. Если к этому прибавить нечеловечью впечатлительность мою и те бессонные ночи, которые я ввел в обычай. (Теперь спать по 4-5 часов  в сутки для меня не трудно, а сначала ой-ой-ой как тяжело было. Я буквально истязал себя, поливал голову холодной водой, колол булавками тело - чтобы только нельзя было заснуть). Так вот, если собрать все это вместе, то станет ясно даже ребенку, что долго мне не прожить. А жить иным режимом я не хочу, да уже, пожалуй, и не могу. Жить иным режимом - для меня значит отказаться от самого себя. Вера, в мире тысячи книг, которые я должен знать (не говоря уже о сотнях тысяч, которые нужно бы знать). Если в день прочитывать по одной (научной) книге - в год всего прочитаешь 365 книг. Разве ты не чувствуешь, как это убийственно мало? Поэтому я считаю расточительством потратить на каждую книгу один день и выхожу из себя, когда (600 страничную, например) книгу приходится одолевать два дня. Ни о каких даже шести часах сна не может быть речи…

Книгу (одну) я прочитываю каждый день. И читаю с подчеркиваниями и с выписками. Редко какая остается недочитанной. Я дочитываю ее на следующий день и прочитываю еще одну - меньшего размера…

№ 4

27 ноября 1938 г.

…Что за проклятье - эти маленькие городки. Мне шагу нельзя ступнуть, чтобы об этом шаге не заговорили. Будь они трижды прокляты, эти расфуфыренные бездельники и бездельницы, которые могут сделать из человека игрушку и забаву себе!

№ 5

Ноябрь 1938 г.

…За эти дни ты дважды снилась мне во сне. Последний раз - вчера. Я был рад. И готов был спать вс[егда], только что[бы] [этот] сон - ты - снился, а не другой!
Утром пришло письмо. Я думал, что это все еще сон.

№ 6

4 декабря 1938 г.

…Счастливым может быть (и является) лишь тот, кто приносит счастье другим. А тогда, когда человек направляет все силы и стремления на то, чтобы обеспечить самому себе счастье, "урвать" у жизни лакомый кусок, забывает о других - тогда это кончается несчастьем. Да и само по себе это несчастье. Уже по самой природе своей человек таков, что в себе одном он не может найти счастья, для счастья одного нужно наличие двоих.

№ 7

6 декабря 1938 г.

…И подобно тому, как в мире количество энергии не изменяется, а энергия переходит лишь из одной формы в другую, так и в человеке количество энергии всегда постоянно, и самым большим преступником считаю я человека, который всю ее тратит на пустяки, малыми дозам, и при этом не горит, а чадит, коптит. Либо совсем не гореть, либо гореть во всю силу. И чтоб ярче и дольше гореть - зажигай, зажигай как можно больше. Только так можно сохранить энергию свою вечно. Не по душе мне и те субъекты, которые, обладая "мощными запасами энергии" (говоря языком учебника географии), всю ее проявляют в форме блеска, ослепительного света, не давая, подобно бенгальским огням, ни тепла, ни жизни…

№ 8

7 декабря 1938 г.

…И всю жизнь я живу такими вот глотками, рывками. Ровно и тихо жить не умею.

А сейчас я себя кляну за то, что долго не возвращаюсь к франц. языку. Я уже очень много слов позабыл. Ругаю, но вернуться не могу. Нет сил! Да и времени нет. Но скоро я оседлаю себя. Долой анархизм! Да здравствует разумный и бешеный труд!

№ 9

7 декабря 1938 г.
Восемь часов вечера

…Вера! Люби математику. Она учит мыслить. Человек, который любит и знает математику, не может не мыслить. И при этом мыслить правильно. Ну, а в физике и химии не мыслить нельзя. И еще более нельзя не мыслить правильно. Знания, которые остаются лежать в человеке мертвым грузом - не только не приносят ему пользы, но даже мешают жить. Только те знания действенны и хороши, которые (как бы ни были они малы!) усвоены органически, переработаны, втиснуты в живую ткань души человека вместе с другими знаниями; которые человек умеет применять; которые делают человека проницательнее, восприимчивее, мудрее…

№ 10

12 декабря 1938 г.
10 ч.  вечера

…Я теперь "человек без каникул". Непривычно как-то. У меня часто бывает такое ощущение, как будто я влез в огромнейшие сапоги, и меня заставляют бежать в них. Ведь мне сейчас место рядом со сверстниками моими - в ВУЗе. А я разъезжаю по колхозам, мерзну и сочиняю газетные дифирамбы и разоблачения. Я - самый молодой (возрастом) из всех 300 работников райисполкомовского здания. И, несмотря на то, что и в редакции, и в райкоме партии, и в РИКе меня любят, я не могу быть спокойным: мне кажется, что своей любовью чрезмерной они подчеркивают, что я "пацан" и гожусь любому из них в сыновья. Глупого поэта обижает это…

№ 11

16  декабря 1938 г.

…Пять гениев - мои боги: Шекспир, Бальзак, Достоевский, Горький, Роллан. Как непохожи они друг на друга внешне! А ведь это куски одной породы, но разных пластов ее, разных отложений.

Разве можно скучать или пусто скорбеть, когда живут они. Я говорю живут, хотя их считают умершими. Но умерли их оболочки. Они сами, их дух жив, живы - в книгах, в людях,  в делах. Навеки…

Вереныш милый, когда тебе будет трудно, читай книги этих пяти. Даже в Достоевском - в самом "мрачном" из них - больше радости, чем во всей русской литературе, за исключением Горького и Маяковского. А какая глубина, какая страстность, какой размах, какая проникновенность, какая всеобщность в каждом из них! Я хочу быть достойным их продолжателем. И я им буду. Буду, буду! На зло себе, на счастье всем.

№ 12

21  декабря 1938 г.
3 ч. ночи

…Меня очень поражает в письмах твоих, Вера, простота. Она действует неотразимо. Она передает все. Именно за эту простоту я так люблю твои письма. Я называю их: "Верусино сердце в конверте". Называю про себя, конечно. Мы никогда не потеряем друг друга? Да, Верусь? О, ангел северный мой! Я не знаю, чем была бы моя жизнь, если б не было на свете тебя! А ведь чем-то она была бы!

Малютка-Верочка, я весь, весь твой. Я хочу отдать тебе всю свою нежность ребячью нерастраченную, весь огонь свой, все сердце, весь разум, всю жизнь. Чтоб только было тебе хорошо. Мне иногда бывает страшно моей нечеловеческой нежности. Бывают минуты, когда я чувствую себя огромною горячею волною - бурливой, могучей, пенистой. Спасибо тебе за эти минуты. Ведь только думаю о тебе, я становлюсь таким сильным, страстным и вихревым.

Я никогда-никогда не позабуду Верочку Клишину, я всегда буду помнить ее. Ты родная мне - такая, какая ты есть. Со всеми своими качествами. Для меня нет в человеке дурных качеств. Есть дурные поступки…

№ 13

23  декабря 1938 г.
Вечер

…Читая впервые "Что делать?", я впервые очень сильно пережил гордость за свою нацию. Удивительна ее судьба. И велика. И неповторима (как и все великое и удивительное). Как хорошо, что мы с тобою родились в России, родная химичка! Как хорошо, что мы живем в такое смутное, в такое непостижимо-буйное время, когда минута равна прежнему году, когда судьбы людей так велико-малы!..

№ 14

11 января 1939 г.

…Сегодня узнал о том, что приказано изъять портреты и книги Михаила Кольцова, который - враг народа! Верочка, что же это творится. Косарев, Блюхер, Кольцов - это только три, самые крупные, за последнее время свалены. Не пойму, не пойму, что происходит. Кольцов, Михаил Кольцов - король журналистов! Читала ли ты "Испанский дневник" его? Кто бы мог подумать!

№ 15

12 января 1939 г.
Вечер

…Меня одолевают сотни мыслей. Мне некогда их записывать. А они уже никогда ведь не вернутся! Мне и жаль их терять, до слез жаль, и в то же время приятно это теряние - приятно чувствовать, что они не последние, что я в силах родить сотни мыслей новых, лучших, богатейших.

Я сейчас как на крыльях лечу. Даже сердце холодит. Так и летел бы всю жизнь. Так и буду лететь. Так и будем лететь. Ветер поет, сердце поет, кровь летит, все летит. Может, это и есть вдохновенье?..

№ 16

13 января 1939 г.
Вечер

…А пока - будем работать. Будем жить полным дыханьем, на полную мощность.

Во время поездки в Ленинград я понял и почувствовал одну очень важную вещь: учиться можно, только уча, и учить можно, только учась. Учить и учиться - это две стороны одного сложного процесса, именуемого жизнью.

№ 17

16 января 1939 г.

…Вчера я купил за 50 рублей книг себе. Вот какие книги:

1. "Эллинская культура" - роскошная книга огромного размера, в 580 страниц, с картами, многокрасочными вкладными иллюстрациями, с таблицами, многочисленными иллюстрациями в тексте. Она мне очень и очень много даст.
2. "История живописи в 19 веке". Том 1. Также огромный том в 360 страниц с иллюстрациями очень многочисленными и очень хорошо сделанными.
3. Верман. "История искусства". Том 2. (Искусство христианских народов до конца 15-го столетия). Большого формата книжица - 940 страниц. Иллюстраций столько же, сколько текста. Много вкладных, многокрасочных.
4. В.Ирвинг. "Жизнь Магомета". Простая книжка. 290 стр. Год издания - 1857.
5. Огромный том (страниц 800), в котором переплетено в одно несколько изданий "Нового журнала иностранной литературы" (1898 г.): роман А.-де-Виньи "Сен Марс", роман Уэллса "Борьба миров", роман Раблэ "Жизнь Гаргантюа" ("Пантагрюэля" нет - вот жаль!), роман Додэ "Опора семьи", роман Леру "Норманны в Византии" и несколько иностранных рассказов. Но для меня главную ценность представляет большая художественно-историческая монография, напечатанная в этом томе, - "Женщина в искусстве", занимающая 200 страниц - т.е. четвертую часть всего тома. Написана, кажется, толково, богато иллюстрирована, много важных сведений можно оттуда извлечь.

Кроме того, вчера я купил четыре старых (дореволюционных) учебника истории (два - по древней истории, два - по истории средних веков).

Историю мне надо знать. Историю человечества. Всего. Сюда входит и история социальная, и экономическая, и политическая, и история живописи, и история музыки, и история литературы, и - самое главное - все науки, взятые не догматично, а в их историческом развитии.

№ 18

18 января 1939 г.

...У Рабиндраната Тагора - величайшего индийского поэта - есть афоризм: "Нам снилось, что мы чужие. Мы проснулись и увидели, что дороги друг другу". Этот афоризм я написал по-французски на листочке бумаги, и этот листочек бумаги ношу всегда с собой в грудном кармане пиджака.

Веруня, ангел мой светлый, я не знаю, буду ли я когда-нибудь достоин того, чтобы меня любил человек, но я буду всю жизнь стремиться к тому, чтобы вырасти выше и крепче, чтобы заслужить эту любовь.

№ 19

19 января 1939 г.
3 ч. дня

...Телеграммы, которую ты, пишешь, послала на редакцию, я не получал. И не знал про нее. Сегодня утром получил твое письмо, прихожу в редакцию и спрашиваю про телеграмму. Говорят: была. Тот говорит: зав. производством получил; другой - секретарь. Так я ее и не нашел. Скорее всего, она у нашей секретарши, которая с 5-го числа заболела и на работу не приходит, и стол ее закрыт, и все ругаются каждый день, а стол все закрыт, а в столе письма, а в письмах жалобы, а в жалобах жизнь. Жизнь лежит в столе у секретарши, секретарша больна - и никто не видит жизнь.

…В отмщенье за телеграмму я сегодня над столом каждого завед. отделом прибил бумажку с надписью.

Над городским отделом - "Отдел городских сплетен", над промышленным - "Промышляющий отдел" (потому что зав. этого отдела - пройдоха ужасный: на обувной фабрике по блату заказывает себе ботинки, в швейной мастерской - костюм, на винзаводе "пробует" вино каждой новой партии и нового сорта. И так далее. На всех предприятиях промышляет чем нибудь и старается поживиться всем, чем возможно); над культурным отделом - "Халтурный отдел", над отделом связи с массами -  "Отдел связи с кассами" (заву этого отдела знакомы все кассиры Острогожска, он всегда и у всех занимает деньги, водит дружбу с директором госбанка, и поэтому наша редакция всегда получает зарплату первой из городских учреждений); над советским отделом (зав. его - большой невежда, пьяница и лодырь) я написал: "Отдел есть, а дела нету". И, наконец, над своим, с.-х. отделом - "Отдел сельскохозяйственных вредителей".

В нашей редакции есть маленький темный чулан. Он пустой. Дверь закрыта. На этой двери я повесил бумажку: "Отрезвитель" (у нас в редакции все, кроме редактора и меня, - горькие пьяницы).

Я дурачусь все больше и больше. Сегодня позвонил по телефону редактору, который сидел в соседней комнате (у него - свой телефон) и спросил у него, когда будем "думать" (так называю я наши традиционные обсуждения вышедшего номера).

За подобные выходки мне не влетает. Хохочут все. А я - больше всех, конечно. Хотя и сознаю порой, что все это глупое мальчишество. Но разве это так уж плохо - быть мальчишкой! Мне это нравится, потому что иным я и не могу сейчас быть.

№ 20

21 января 1939 г.
Вечер

…Я знаю, что для того, чтобы осуществить свои замыслы, я должен всю жизнь учиться - у жизни, у книг, у людей, у вещей, у себя, у мира, у врагов своих, у жуков и ящериц, у ручьев, у звезд, у солнца - у всего всему учиться. Это первое и основное условие. Я очень ненавижу себя, Вера, за то, что я ничего не знаю из того, что мне надо знать; ненавижу себя за то, что я ленив, за то, что я беспорядочен и неряшлив в своем отношении к жизни, к людям, в своей учебе у книг; я забросил французский язык, недавно вернулся к нему, а сейчас опять забросил. Да мало ли у меня поводов к самопрезрению. Однако я не только презираю себя, но на этом презрении (и из этого презрения) строю веру в себя, в свои возможности, в человеческие возможности.

…О, сколько вокруг нас интересного! Ведь каждый человек - это целый мир. Каждый человек знает что-то такое, о чем мы не имеем и понятия. Еще раз подчеркиваю: каждый, даже самый ординарный. И мало этого. То, о чем знаем мы, он знает не так, как мы, а по-своему знает, иначе знает. Вот с этого уважения к человеческому знанию должно начинаться уважение к человеку "вообще".

№ 21

24  января 1939 г.
Вечер

…Вчера я был в кино, смотрел "Александр Невский". Картина потрясла меня и - возмутила! Возмутила ее претенциозность и ее лубочность, никак непростительная для такого замечательного режиссера, как Эйзенштейн. Вчера вечером я написал Эйзенштейну огромное письмо и хотел послать на Комитет по делам кинематографии, а оттуда передали бы его самому Эйзенштейну. В этом письме я писал ему всю правду о его фильме и о современном искусстве, а также развивал мысли об искусстве вообще. Но сегодня утром, прочтя еще раз это письмо, я вдруг ощутил, как жалок мой голос в реве похвал, который поднимается вокруг "Ал. Невского". Я понял, что Эйзенштейн все равно не поверит мне и просто будет смеяться над моим письмом. Если б оно было хвалебное, он, конечно бы, поверил! Но хвалить эту картину нельзя. Ее надо ругать, ругать, ругать! Это - лубок, а не [искусство]. Александр Невский - Черкасов - просто докладчик о международном положении, одетый в костюм Александра Невского. Патриотические картины нужны, ибо нашей стране все больше и больше грозит опасность, но разве такими должны быть патриотические картины? Я не берусь сейчас высказывать все свои впечатления о "Невском", потому что это заняло бы опять весь вечер…

Так вот, прочитав сегодня утром свое письмо, я сжег его. А сейчас жалею об этом. Все-таки надо бы послать. Второй же раз писать - не хочется, да и не выйдет того, что нужно.

"Александр Невский" перед самыми глазами поставил мне вопрос: "Что ты делаешь?". Я впервые, кажется, с животной какой-то силой ощутил, как велика, как близка, как ужасна опасность войны, опасность нашествия на нашу землю кровавых разбойников. И я спросил себя резко и хлестко: "Что ты сделал? Что ты делаешь? Что ты сделаешь, чтобы облегчить твоей отчизне победу в грядущей битве?". И я покраснел, как пламя, я вспыхнул. Мне было так стыдно, так страшно стыдно в этот час, когда я пытал себя: "Для чего же ты живешь, подлец, если ты ничего не сделал для народа, для людей? Ничего не сделал и не делаешь?".

Да, Вера. Мне стало стыдно всего себя. Мне стало больно, что я называл тебя дорогой и милой, ничего не сделав, чтобы твоя и моя родина была сильнее, краше, чище. Вера, прости меня…

Разврат, воровство, зависть, скупость и прочие подобные вещи, считавшиеся грехами, - не грехи! Единственный и величайший грех - черствость, безразличие к человеку, стремление обеспечить лишь свое счастье, хотя бы и за счет беды другого. Вот в чем грех. И грех этот мы совершаем каждый день много раз. Помогать человеку, любить человека, учить человека, возвышать человека - вот что должен делать человек, вот для чего стоит и надо жить. Для этого. Только для этого. И жить, и умирать…

Любовь к человеку, забота о человеке, стремление к человеку, боль за человека, радость за человека - должны пронизывать все наши деяния, все помыслы, все поступки, все устремления, все творения. Какое счастье - быть человеком! Какая великая честь! И как мы - люди - не ценим этого! Мы из человека превращаемся в животных, в зверей, в чудовищ. Содействовать вечному человеческому продвижению вперед, вечной и прекрасной борьбе человека за самого себя - что может быть выше, нужнее и завиднее этого. И возможность делать это предоставлена всякому.

…Сейчас стало модным говорить о "чуткости". Не та чуткость нужна, о которой пишут в газетах. Меня, право, удивляет и смешит, что в газетах пишут о случаях чуткости и честности, как будто такая уж редкость, что человек, найдя чужой кошелек, занес его в милицию и отдал дежурному!     Нет, иная чуткость нужна. Будничная, обыденная, постоянная, а не "специальная". Создается впечатление, что сейчас говорят о чуткости и о заботе о человеке в том смысле, чтобы вменить это каждому в обязанность -  так же, как снимание калош или вытирание ног в коридоре. Странные люди! Они готовы чуть ли не учредить специальный отдел, который ведал бы заботой о человеке. Смешно и горько!

Любовь к человеку, человеческая забота о человеке должны, повторяю, пронизывать каждый шаг, каждое движение каждого из нас. Смысл человеческой истории и цель ее - в ней самой, т.е. все время в будущем, в человеке.

Человек - центр мира. И все в мире должно стремиться к этому священному, благородному центру. Да, благородному!

№  22

26  января 1939 г.

Верусе Клишиной

2 X 1= 2
Из стихотворения "Календарь"

…Пусть же вечностью меряется мирозданье,
А для нас единица движения - год.
Как ее увеличить, оставив такой же?
Как двоенья избечь, одинокость избыть?
Как с словесностью разом, без крови покончить,
Как пройти через бревна старинной избы?
Как увидеть без краски и без одеянья
Существующих сущностей существо?
Как на деле действительным сделать деянье?
Как достичь и постигнуть себя самого?
Ничего не понять без движенья, но как же
Влить себя в это вихрь, лед, роднящий с огнем?
Кто заданье мне даст в нем, кто путь мне покажет?
Кто не даст мне ненужно расплавиться в нем?
Кто возьмет перемены в хорошие руки?
Я расту, обиход мой давно устарел.
Очень близкие, очень далекие звуки
Умирают и бредят на свежем столе:
Деньги, зеркало, блюдце с водою и просо -
Каждый день в году для меня коляда.
Я сижу. Надо мною сердито и просто
Неживою листвой шелестит календарь.

№ 23

30  января 1939 г.

…Я занят сейчас чрезвычайно. Никогда так, кажется, не было трудно. Близится весенний сев. А колхозы наши готовятся к весне плохо. И вот я без устали и без жалости тормошу их, телефоню во все концы, езжу, вызываю, распекаю - в общем, буйствую. Как хороша (сама по себе!) моя маленькая, беспокойная работа! Все время кипишь. Хорошо кипишь. И сам в этом кипении очищаешься, меняешься, лучшеешь.

№ 24

2 февраля 1939 г.
2 ч. дня

…Ты знаешь, что такое сладкие слезы? Это - когда сердце тихо сочится кровью, и кажется, что тает сердце, расплывается по всему телу; кажется, что весь ты - сердце, одно лишь теплое сердце, и влага взбегает к глазам и растекается, и наплывает, и хочет брызнуть, и человек смеется по ребячьи широко и бездумно - от счастья.

№ 25

2 февраля 1939 г.
8 ч. вечера

…И еще мы сегодня печатаем сообщение о награждении артистов кино. Кажется, и писателей многих наградили. Заслуженно награжден только Шолохов. Все остальные награждены лишь за неимением более достойных. Все эти козявки литературные будут забыты. О них забудут за год до их смерти, а через год после их смерти вспомнят о них, чтобы снова забыть - уже навсегда. Страшно подумать, сколько бумаги сейчас тратится на печатание никому ненужного литературного барахла! Когда же поймут это писатели? Когда совесть закричит в них? И когда прекратится выпускание всякой пустой пошлятины? Книг Горького, Бальзака, Маяковского, Диккенса, Некрасова, Шекспира, Гете, Байрона нет в магазинах. А брак литературный, упражнения безграмотных дядей, выпускаются тысячными тиражами! Позор. Нету нашего Горького. Он бы им задал!

№ 26

5 февраля 1939 г.
8 ч. вечера

…В этом стихотворении о Франции я напишу также и о том, как я учил французский язык. Это очень изящный, очень правильный (даже чересчур правильный) язык, Верочка. Я начал его учить года два тому назад, чтобы читать в подлиннике любимых французов - Бальзака, Золя, Роллана, Руссо, Флобера, Стендаля. И начал не с грамматики, не с учебника, а с романов Золя и Бальзака. Было очень трудно. Потом - легче. Я узнал грамматику, не уча ее.

Верусь, ты когда-нибудь будешь учить французский язык? Мы вместе его учить будем? Да? Я буду тебе помогать. Выучим французский и немецкий.

Немецкий - раньше: тогда, когда ты в другой институт перейдешь. Достанешь себе словари и грамматику немецкую, и будем писать друг другу письма на немецком языке. Все замеченные ошибки в этих письмах будем сообщать друг другу. Я и сейчас охотно писал бы тебе немецкие письма, но это отнимало бы у тебя время, которое тебе нужно для основной учебы - в институте. Так что немецкий язык мы отложим до лучшего времени…

Пока ты живешь в Ленинграде, дитенок, обязательно побывай во всех ленинградских музеях и исторических местах. Обязательно сходи в филармонию. Может быть, будут давать там 5-ю симфонию Шостаковича. Ее тебе во что бы то ни стало услышать надо. Ее тема: "Радость, познающаяся через скорбь". Я не знаю в современной музыке ничего более сильного и мудрого, чем эта симфония. В филармонии часто бывают концерты хороших певцов и музыкантов. Старайся посещать их. Вообще - входи в мир музыки. Музыка обогатит и поднимет тебя так, как ты и не представляешь. Полюби музыку крепко, сознательно, придирчиво. Учись отличать хорошее от дурного. Пример дурного: Дунаевский. Это ремесленник, и притом неважный. Его забудут очень скоро. Это бенгальский огонь, который сверкает, но не греет. Его искры можно брать в руки. В поэзии такой ремесленник - Лебедев-Кумач. Это очень плохой поэт.

Сейчас есть несколько хороших, настоящих поэтов: Пастернак, Джамбул (в лучше своей части), Михаил Голодный, Михаил Светлов, Николай Асеев. Последние три - не очень хорошие, но гораздо лучше других. Настоящий же поэт - Пастернак. Когда-нибудь я тебя познакомлю с его стихами. Как и всякие истинно прекрасные стихи они очень сложны. Но когда их поймешь - очень просты.

Живопись тоже полюби, Верочка. Сходи в Русский музей, в Эрмитаж, в Музей изящных искусств.

№ 27

4 февраля 1939 г.
7 ч. вечера

…Моя комната имеет четыре шага ширины и шесть шагов длины. Очень низенькая (высота почти в два раза меньше ширины). Двери нет. Есть только отверстие для двери. Закрываю занавеской.

Стол квадратный, черный. Накрыт очень старой зеленой клеенкой, которая вся изрисована и исписана мною.

Окно тоже почти квадратное. Очень низко над полом и под потолком. Сейчас окно закрыто белой занавеской. Подоконник - светло-серый.

Около окна над столом висит круглый (очень большой) портрет Сталина. Слева от окна на этой же стене - портрет Горького (маленький). На левой стене - портрет Достоевского.

Сундук - черный. В сундуке - книги. К стене над сундуком прибито старое одеяло, чтобы закрыть дверь, ведущую к хозяевам и сейчас забитую.

Между сундуком и печкою - большой фанерный чемодан с рукописями, письмами и бумагой.

Печка - до потолка. Топится от хозяев. Вся потрескалась от жары и небрежной побелки.

Этажерка для книг - маленькая, темно-красная. Она пустует. Все книги я храню в сундуке. Сундук всегда замыкаю.

Кровать железная, синяя. Перин нет. Матраца тоже набить нечем. Сплю на досках, прикрытых мешками. Сверху мешков - простыня. Постель накрыта белым тонким одеялом. Белая подушка лежит. Постель прибираю сам. Комнату убираю тоже сам.

Под кроватью - маленький фанерный чемоданчик. Там - важнейшие черновики и записи. Под самым низом - твои письма (чтоб никто не долез до них). Этот чемодан так же, как и тот, большой, - замкнут. Теперь  я не дурак, чтоб оставлять чемоданы открытыми!

На стене над кроватью - цветастый ковер. Старинный русский. Я купил его в позапрошлом году еще у одной торговки на толпе.

№ 28

28 февраля 1939 г.
20 часов

…Больше всего мне хочется приобщить тебя к миру искусства - к миру поэзии, живописи, скульптуры, театра, музыки. К миру, который сам я лишь начинаю узнавать. Это самый лучший из всех возможных миров. Это - высоты страсти, высоты человеческого духа. Порою мне трудно дышать на этих высотах - так разрежен здесь воздух. Когда ты станешь подниматься на эти высоты - ты поймешь истинную цену жизни и боли, и тогда у тебя отпадет всякая охота к самоистязаниям.

Я почти все время думаю о тебе в последние дни, родная моя. Я все больше и больше тебя люблю, все больше и больше тебя узнаю и понимаю. Не могу, не в силах передать, пересказать, каким большим внутренним счастьем, каким даром, какой отрадой, какой ответственной радостью и гордостью является для меня, вливается в меня, наполняет и ширит меня, живет во мне, одевает меня, поднимает меня все выше и выше твоя дружба, доверчивая, искренняя, детская, нежная дружба. Часто у меня такое ощущение, как будто наши руки все время слиты, сплетены, соединены вместе, и их не разбить, не расплести, не разнять. Я всегда чувствую в своей руке тепло руки твоей. Я забываю о ней лишь тогда, когда о всем забываю - во сне. Да и то не всегда. Мне страшно иногда становится даже от того, как я к тебе привязался, привык, приблизился. Очень страшно. Страшно потому, что какой-то нутряной голос, сокровеннейший голос, который никогда меня не обманывал, говорит мне - даже не говорит,  а смутно внушает, что все это кончится, оборвется, рухнет.

№ 29

19 марта 1939 г.
8 ч. вечера

…Я совершенно был ошарашен взятием Чехословакии. Французские болтуны нехорошую затеяли игру. Гитлер повесит их на тех самых тесемочках, в которых они делают ему подношения. Ну, черт с ними. Слава "всевышнему", что мы - не они.

Скрежетал зубами, когда умирала Испания. Но она жива! Этот народ не даст себя задушить и скомкать. Мир стоит перед величайшими событиями.

№ 30

24 марта 1939 г.
Утро

…Завтра я опять буду бегать, звонить, ругать председателей, рассылать письма, смеяться и куролесить. И никому будет невдомек, глядя на меня, что этот беспутный и противный малый так любит красивое, нежное и хорошее, так кровоточит, так жмется, так томится. Никто не знает и не узнает о том, каков я есть, хотя я хочу, чтобы об этом знали все, и ничего в себе не скрываю.

№ 31

8 апреля 1939 г.
Вечер

…Рухнул весь мой план пропаганды Маяковского. Рухнул не только потому, что меня в эти дни не будет в городе, но и потому, что лекцию мою цензор не разрешил, предложил в двух местах исправить. Если б это были обычные места, я исправил бы, конечно. Но это места коренные, это главные точки лекции. Выкинуть или изменить их - значит все разрушить. Ну, и черт с ними. Статью о Маяковском написал одну, уже сдали вчера в набор, а цензор опять придрался. Такое зло меня взяло! Не дали этой статьи, хотя уже набрана она была. Ребятам понравилась. Редактору тоже. Но цензор (женщина) наш - весьма строптивая скотина. Уперлась в свое! Глупая. Я тебе летом про нее расскажу. Всех считает врагами народа, кроме себя и членов правительства и ЦК партии…

№ 32

28 апреля 1939 г.
4 ч. дня

…Преподавание литературы - более чем всякого иного предмета - является средством формирования человеческой души, личности, общества. Благодарнейший труд! Если учиться я не поступлю - поеду учительствовать в деревню... Ни одна профессия не живет в таком тесном и действенном общении с живыми людьми, которые еще создаются и все время меняются, и ты их творишь. Как и все истинно великое - это очень трудно…

№ 33

30 апреля 1939 г.
18 часов

…Я так тебя люблю, ангел мой, душа моя, сестра моя, что временами мне даже не по себе делается от страха за огромность и неодолимость этого чувства.

Каким бы скучным, суетливым и невзгодистым ни оказалось мое юношество, немыслимо ничего более прекрасного, чем оно, - это буйное расцветанье сил и способностей духовных, это преодоление себя самим собою, это обретение своего голоса, своего места, своей цели.

Родная моя, я очень счастлив (и хочу, чтоб и ты счастлива была) тем, что живу в одно время с тобою, тем, что знаю тебя, тем, что люблю тебя всем собою, всеми своими чувствами.

Бывают дни, когда я особенно резко и близко счастье это свое ощущаю. Вот и сегодня такой день. И потому так ясна моя голова, что в ней сегодня верховодишь ты, мое дальнее солнце!

№ 34

1 мая 1939 г.

Доброе утро, мой друг, мой радостный и печальный свет!

Синий ветер наполняет собою пространство. Солнца нет еще, оно омрачено облаками, но его свет живой и живящий - всюду. И синь видна только потому, что есть солнце; а облака - минутны, они пройдут.

Ты тоже мой солнце, мой центр, моя сила, мое оживление. И что ж, что нет писем от тебя. Я вижу твои отблески вовсюду, в себе и вокруг себя. И что ж, что нет прямого блеска, ослепляющего глаза и повергающего сердце в кипенье. У меня есть ты и твоя дружба - далекая, закрытая молчанием, не менее отдаленная, чем солнце, но и не менее яркая, теплообильная и могущественная.

№ 35

21 мая 1939 г.
17 часов

…Не было ни одного настоящего человека, который чувствовал бы себя настоящим человеком. Запомни это. Неудовлетворенность, устремленность ввысь от себя, отрицание себя самим собою - все это вполне здоровые черты. И я рад, что они в тебе есть. Так редко встречаются люди, которые были бы недовольны самими собою. Гораздо чаще недовольны другими. Как хорошо, что ты не похожа на это большинство!

Но, однако же, не увлекайся этим недоверием к себе. Знай меру ему. Не позволяй страху и скорби побеждать тебя. Даже в осуждении самой себя должна верховодить ты сама, а не тот голос, который изнутри осуждает тебя.

№ 36

22  мая 1939 г.

…Хороший охотник всегда подпускает зверя на близкое расстояние к себе, подвергая себя опасности быть растерзанным, - и все это он делает для того лишь, чтобы выстрелить наверняка в цель, без промаха.

Так и в жизни - следует иногда поддаться, покориться на время обстоятельствам, чтобы потом крепче стиснуть эти обстоятельства своими руками и заставить их покорно служить тебе.

№ 37

4 июня 1939 г.