Владимир Семенович Семенов для наших земляков – фигура малоизвестная. О нем не писала тамбовская пресса, его имя, к сожалению, не вошло в «Тамбовскую энциклопедию», изданную в 2004 г. А ведь это был политик мирового масштаба, имевший реальное влияние на устройство Западной Европы после Второй мировой войны. В.С. Семенов прошел длинный политический путь, начавшийся во времена И.В. Сталина и завершившийся в эпоху М.С. Горбачева. 23 года он занимал ответственный пост заместителя министра иностранных дел СССР. Его жизнь сложилась так, что он находился в центре политических событий середины и второй половины ХХ в. Как только не называли В.С.Семенова в западной печати: и «Нестором советской дипломатии», и «серым кардиналом МИДа», и «человеком ГБ» и даже «танком Т-34». Одна немецкая газета дала ему следующую характеристику: «Человек контакта, о котором говорят, что он выглядит как немец, говорит как англичанин, держится как француз, думает как русский».

В.С. Семенов родился 16 февраля 1911 г. в с. Краснослободское (ныне поселок железнодорожной станции Иноковка) Кирсановского уезда Тамбовской губернии в семье железнодорожника. В семье Семеновых было четверо детей – три мальчика и девочка. В тяжелые годы Гражданской войны умер от брюшного тифа глава семейства – Семен Гаврилович. В конце 1920‑х гг. Семеновы переехали в Москву, где в 1931 г. Владимир поступил в Институт истории, философии и литературы (МИФЛИ). После окончания института в 1937-1939 гг. Владимир Семенович работал преподавателем, затем помощником директора по научной части педагогического института в г. Ростов-на-Дону. Выступление В.С. Семенова на совещании заведующих кафедрами марксизма-ленинизма в Москве летом 1939 г., на котором присутствовал нарком иностранных дел В.М. Молотов, коренным образом изменило судьбу молодого ученого. По приказу В.М. Молотова Семенов был откомандирован из Ростовского пединститута в распоряжение Наркомата иностранных дел СССР и направлен на дипломатическую работу в Литву.

Послужной список дипломата богат и разнообразен: 1939-1940 гг. – советник полпредства в Литве; 1940-1941 гг. – советник полпредства в Германии; 1941-1942 гг. – заведующий 3-м Европейским отделом НКИД; 1942-1945 гг. – советник советской миссии в Швеции; 1945-1949 гг.– заместитель политического советника, политический советник (с 1946) Советской военной администрации в Германии (СВАГ); 1949-1953 гг. – политический советник Советской контрольной комиссии в Германии (СКК); 1953 г. – заведующий 3-м Европейским отделом, член коллегии МИД СССР; 1953-1954 гг. – Верховный комиссар СССР в Германии и посол в ГДР; 1954‑1955 гг. – заведующий 3-м Европейским отделом МИД; 1955-1978 гг. – заместитель министра иностранных дел; 1978-1986 гг. – посол СССР в ФРГ.

В.С. Семенов – участник многих международных конференций и совещаний. С ноября 1969 г. руководил делегацией СССР на переговорах с США по ограничению стратегических вооружений. Избирался членом Центральной ревизионной комиссии КПСС, кандидатом в члены ЦК КПСС. Награжден 7 орденами, в т.ч. 2 орденами Ленина, орденом Октябрьской Революции.

Для послевоенной Германии В.С. Семенов был фигурой судьбоносной. По словам Семенова, «Вторая мировая война – это гигантская историческая трагедия, в финале которой ему довелось играть не последнюю роль». Свою историческую миссию он видел в том, чтобы «создать такие условия, чтобы больше с немецкой земли не возникала агрессия». Старшая дочь В.С. Семенова Светлана вспоминала: «Обычно отец и его ближайшие помощники приходили с работы поздно ночью. Вместо того чтобы, сжевав приготовленный ужин, рухнуть в кровать, они начинали играть на рояле, петь, читать стихи и мечтать. Мечтать о том, как в будущем немецкие дети будут изучать классиков германской литературы и как немецкая культура расцветет». Владимира Семеновича очень расстроило название «Сталин‑аллее»: он пытался доказать немцам, что Сталин не есть прецедент в истории Германии, и что лучше бы назвать главную улицу Берлина именем Гете или Шиллера.

В.С. Семенов был известен и как ученый, и как публицист, и как знаток и ценитель классической музыки, и как один из крупнейших в СССР коллекционеров неофициального современного советского искусства. Его любовь к литературе, музыке, искусству были не прихотью, а формой самосохранения и самовыражения. К нему шла за помощью, как это тогда называлось, творческая интеллигенция – художники, писатели, музыканты, искусствоведы, историки и археологи, зная, что он вывернется на изнанку, но постарается помочь. В художественных кругах Семенов был известен как меценат, помогающий и словом и делом выжить независимому от власти искусству.

До последних дней жизни Владимир Семенович готовил к публикации свои воспоминания. Он хотел, чтобы его мемуары в первую очередь прочли российские читатели, но в нашей стране воспоминания дипломата так и не были опубликованы. В 1995 г. в Германии была выпущена в свет его книга «Von Stalin bis Gorbatschow. Ein halbes Jahrhundert in diplomatischer Mission 1939-1991. Berlin, 1995. («От Сталина до Горбачева. Полвека дипломатической миссии 1939-1991 гг.»). Но эта книга создавалась с учетом специфики интересов немецких читателей, многие фрагменты воспоминаний в нее не вошли или были сокращены.

В течение 30 лет, начиная с 1963 г., Семенов вел личный дневник. Сохранилось 160 тетрадей, различных по объему (от 40 до 120 страниц), исписанных сложным для прочтения почерком.

В 2010 г. часть воспоминаний, записей из личного дневника В.С. Семенова была опубликована в сборнике документов «Тамбовцы на фронтах Второй мировой войны 1939-1945 гг.», изданном ТОГУ «Государственный архив социально-политической истории Тамбовской области» (научный редактор – кандидат исторических наук, доцент ТГУ им. Г.Р. Державина В.Л. Дьячков). Эти документы передала для публикации Елена Владимировна Семенова, дочь дипломата. По ее мнению, личные записи отца – это живой документ эпохи, характеризующий взгляды, привычки, отношения с людьми, характер и образ мыслей их создателя. Как говорил Семенов, «жизнь много сложнее, чем ее описывают любые мемуаристы. Под каждой могильной плитой лежит биография целого поколения. И это безвозвратно».

Воспоминания В.С. Семенова¹

22 июня 1941 г. меня разбудил около четырех часов ночи звонок посла, только что вернувшегося от Риббентропа.

– Быстро ко мне. Война!
– С кем?
– С нами, быстрее!

Опрометью бросился на второй этаж. Там уже собрались старшие дипломаты. Посол сообщил об объявлении Германией войны Советскому Союзу, рассказал о том, как его ночью вызвали к Риббентропу, предложил распределить обязанности в новой обстановке.

Началась «одиссея» с интернированием и обменом персонала советских учреждений и фирм в странах Западной Европы на немецкий персонал в СССР.

Сложность была в том, что работников советских посольств и их семьи из всех стран Западной Европы нужно было собрать в Берлине. Прямоугольный двор нашего посольства превратился вскоре в настоящий табор. Квартиры максимально уплотнены. Выход в город закрыт сильными нарядами войск СС. Связь с германским МИДом поддерживалась только через В.М. Бережкова.

Хочу еще раз сказать, что отнюдь не все немцы поддерживали войну против СССР. Представитель протокольного отдела германского МИДа первым делом четко назвал ему (В.М. Бережкову) себя и заявил, что он против этой «безумной войны».

– Запомните это, – подчеркнул он и принялся за проверку и составление списков прибывающих лиц.

В здание посольства гитлеровцы не вторгались. По телефону мы узнали, что они ворвались в здание нашего торгпредства, хотя оно пользовалось экстерриториальностью, и штурмуют стальную дверь шифротдела. Работники торгпредства старались отбивать атаки, но дверь была распилена автогеном, и гитлеровцы ворвались туда. Нашим товарищам удалось сжечь документы и шифровальные коды. Для этого использовали не только печи, но и раскаленный железный лист. Со зла немцы бросили шифровальщика на этот лист.

Нас всех объявили интернированными. Мы несколько раз в день устраивали во дворе посольства летучки, на которых советник И.С. Чернышев зачитывал сообщения Информбюро, советского радио и другую информацию. Настроение у всех было боевое. На второй день я попросил разрешения выйти в город с первым секретарем посольства A.M. Коротковым, имевшим срочное поручение. Атмосфера в городе была мрачной: судя по всему, немцы интуитивно чувствовали, что война с Советским Союзом обернется для рейха трагедией.

Немецкие власти пытались осложнить эвакуацию советских людей, задержав в тюрьме наших корреспондентов И.Ф. Филиппова и И.М. Лаврова. Мы решительно заявили, что никто из нас не поедет, если не будут эвакуированы все без исключения. В конечном счете И.М. Лавров появился в Берлине, а И.Ф. Филиппова обещали присоединить к нам в Вене.

В поезде я был назначен комендантом последнего вагона. Промелькнули Альпы, долины Румынии, Югославии, станция Свиленград на болгарско-турецкой границе. Болгарский рабочий, осматривавший буксы, тихо сказал мне:

– Беда! Вас направляют назад...

Доложили послу. Выяснилось, что мы отправляемся в Югославию на станцию Ниш, где будем стоять. Эсэсовцы пытались шантажировать наших людей, утверждали, что нас везут рас­стреливать.

– Это еще неизвестно, кто кого расстреляет, – отвечали им.

Мы простояли в Нише десять дней под усиленной охраной, а потом снова вернулись в Свиленград. В одно и то же время на границе с Турцией в противоположных пунктах был произведен обмен персоналом советских представительств и посольства Германии в Советском Союзе вместе с послом графом Шуленбургом. Его судьба была трагической. В октябре 1944 г. он был повешен гитлеровцами на крюках за ребра в связи с делом Штауфенберга.

По пути на родину я разговорился с нашим военным атташе генералом Василием Ивановичем Тупиковым – человеком неординарным, ярко одаренным и глубоко эрудированным, способным мыслить категориями стратегии. По его словам, наша страна в 1939-1941 гг. интенсивно наращивала вооружение, но нам не хватило полутора-двух лет для того, чтобы осуществить необходимую перестройку обороны страны с ее новыми границами и вооружить армию новой техникой.

Гитлер рассчитывал, по мнению В.И. Тупикова, что Советская Армия будет воевать техникой, которая применялась в Испании и Финляндии, а отсутствие крупных естественных преград на европейской долине обещало Германии скоротечность военных действий.

Тупиков говорил, что он внимательно изучил ход операций вермахта в Западной Европе летом 1940 г. В принципе гитлеровцы ничего нового в военной теории не придумали, но умело использовали концепции советского военного теоретика Триандафиллова и других наших военачальников 1920-х и начала 1930-х гг. о характере операций современных армий и о так называемом глубоком бое. Эту свою тактику они будут применять и у нас по шаблону, поэтому не надо копировать их действия во Франции, а действовать иначе.

Советский генерал высказывал убежденность в том, что план «молниеносной войны» Гитлера ждет провал, что мы найдем силы и возможности противостоять натиску фашистского вермахта. Он считал, что войны могло бы и не быть, если бы не авантюризм Гитлера и его мания непобедимости после успешных операций в Западной Европе. Оттянуть войну всеми возможными и невозможными средствами и избежать ее и было основной целью Сталина, который хорошо понимал, какими бедами обернется для Советского Союза война с такой сильной державой, какой была гитлеровская Германия.

28 июля 1941 г. В.М. Тупиков был назначен начальником штаба Юго‑Западного фронта и вскоре трагически погиб в боях за Киев. Его прах покоится у подножья Памятнику Славы в Киеве.

Уже приграничные сражения на Юго-Западном фронте и вокруг Киева показали правоту суждений Тупикова и обнаружили первые трещины в планах «молниеносной войны», а битва вокруг Москвы, которую маршал Жуков считал сравнимой только с Берлинской операцией в апреле-мае 1945 г., практически означала их провал.

Почему Сталин не реагировал на сигналы о предстоящем падении так, как мы об этом знаем теперь?

Ответ на этот вопрос, на мой взгляд, касается стратегии, связанной со многими факторами. Исследования последних лет приводят к выводу, что поведение Сталина в начале войны предопределялось всем стратегическим замыслом обороны. Выигрыш времени при потере пространства был, как известно, краеугольным камнем стратегии Ленина при заключении кабального Брест-Литовского договора в марте 1918 г. Армии немецкого кайзера расползлись до Дона, но спустя несколько месяцев бежали, сломя голову, и от Брестского договора не осталось и клочка бумаги.

Как я узнал позднее, для И.В. Сталина была неожиданностью весть о нападении Германии на Советский Союз. Будучи человеком трезвого, логического ума, он с недоумением спрашивал окружающих: «Как же это могло случиться? Ведь Гитлер подписал себе смертный приговор». И история подтвердила это.

Сталин вместе с Молотовым обдумывал возможность оттяжки войны путем компромиссных решений типа Брест-Литовского мира. Этой же цели служил советско-германский пакт о ненападении. У немецкого дипломата Бернгарда Бюлова есть мысль: «выиграть войну, не давая сражения». Если бы Гитлер предъявил Советскому Союзу какие-либо претензии до войны, их можно было бы рассмотреть. Но, я думаю, Гитлер опасался какого-либо компромисса, который мог бы поставить тормозные колодки под уже готовые к бою немецко-фашистские танки. Поэтому он не захотел слушать Шуленбурга, а кричал: «Через 15 дней все будет кончено». И поэтому посла рейха в Лондоне Дирксена не захотел принять даже Риббентроп.

Конечно, на первом этапе войны советские войска отступали до Москвы и даже до Волги не потому, что Сталин хотел заменить гитлеровцев в ловушку, но потому что эти войска не могли сдержать фронт. А Сталин настаивал на контратаках и изматывании гитлеровских войск, экономя силы. Автоматы и винтовки выдавались не иначе, как по его личному распоряжению. И даже новые фронты составлялись из остатков выходивших из окружения войск.

По числу дивизий на новых границах было сосредоточено вроде достаточно войск. Однако дивизии были укомплектованы численно и по вооружению не более чем на одну четверть состава. Не случайно у Гитлера создавалось впечатление, что, разрезав дивизии и армии у границ или под Киевом и Минском, он уже сокрушил основные силы Красной Армии. Однако, по мнению Сталина, гибелью, несомненной гибелью, было бы преждевременно ввести в действие резервные соединения, готовившиеся в Средней Азии и за Уралом, пока не было уверенности в мощи наших контрударов и способности отбросить вражеские орды.

В своей скрытности Сталин доходил до того, что даже Генштаб не был заранее информирован о деталях подготовки Москвы к обороне, заседания Моссовета на станции метро «Маяковская» 6 ноября 1941 г. и парада на Красной площади 7 ноября, откуда войска отправлялись прямо на фронт.

Большую политику в отношении Германии Сталин обдумывал в одиночку, как это делал и Ленин.

Только думая масштабно и понимая величину угрозы, нависшей над нашей страной, можно справедливо судить о том, кто же на самом деле определял главную идею обороны страны – Жуков или Сталин. Он, конечно, не знал, как Жуков, всех тонкостей военной стратегии и оперативного искусства, но он мыслил более крупными категориями, терпеливо, а порой нетерпеливо выслушивал резкую критику и замечания Жукова и других военачальников в свой адрес. И, не выдавая себя, настойчиво вычерчивал, как орел в небе, рисунок своего одинокого полета.

В Москву я попал через Армению в конце июля 1941 г. и вскоре был назначен заведующим 3-м Европейским отделом НКИД. Особенных событий в те дни не припоминаю. Но когда вермахт стал приближаться к Москве, я участвовал в рытье траншей на подступах к столице, а потом записался в народное ополчение. Моя семья эвакуировалась в Среднюю Азию. Я был готов отправиться на фронт добровольцем народного ополчения, помаршировав пару недель в саду у здания ВЦСПС. Но в последний момент в числе нескольких был вычеркнут из списка ополченцев В.М. Молотовым. А 20 октября мы получили приказ немедленно готовиться к эвакуации из Москвы. Я сдал в фонд обороны остававшиеся ценности и теплые вещи, взяв с собой только одеяло и подушку. По пути в Куйбышев наш поезд бомбила немецкая авиация, и некоторое время не было никакой еды, кроме кипятка.

Эвакуированных в Куйбышев было много, в том числе, если не ошибаюсь, оркестр и ансамбль Большого театра. Остались в памяти волнующие встречи и одна из них со вторым секретарем ЦК Компартии Литвы А. Адомасом – широко образованным и отважным человеком. Он пришел ко мне попрощаться, сказал, что летит в Литву с группой партийных работников для организации партизанского движения.

– Тебе это будет трудно, дорогой Адомас, ведь евреев в Литве уничтожают без околичностей.
– Ничего, – рассмеялся Адомас, – отпущу бороду под крестьянина и никто не узнает...

Его судьба была трагической. По предательской информации немецкие власти знали, в каком часу и где будут сброшены парашютисты. И они были расстреляны в воздухе, а вместе с ними погиб и Адомас.

Я простудился, была высокая температура. Однажды ко мне пришел заместитель наркома Деканозов². Увидав, что у меня нет ни кровати, ни матраца и теплого белья, он проявил заботу, и мне дали постель. Немножко стало теплее, да к тому же прикрепили к филиалу кремлевской столовой. Как-то стоя в очереди за кипятком, я увидал Дмитрия Дмитриевича Шостаковича – выдающегося композитора, творчество которого стало классикой XX века. Мне посчастливилось определить его в ту же кремлевскую столовую. Здесь, в Куйбышеве, 5 марта 1942 г. во Дворце культуры состоялось первое исполнение Cедьмой симфонии, над которой Шостакович работал в осажденном Ленинграде. Симфония стала музыкальным памятником Великой Отечественной войне 1941-1945 гг. Исполнение этой симфонии, проникнутой высочайшей эмоциональной страстностью и духом истинного гуманизма, имело огромный общественный резонанс не только в нашей стране, но и за рубежом. Ее исполняли в США и Англии. Она звучала как страстный зов к борьбе и победе над фашизмом.

Как заведующий отделом я изредка направлял в Москву Молотову короткие записки по текущим делам и по опыту органи­зации военного хозяйства в Германии. В марте 1942 г. написал, что, судя по архивам, в Англии уже в первые месяцы войны стали работать над материалами о послевоенном урегулировании и целях Британии в войне. Как мне говорили, в мае 1942 г. при Молотове была создана строго засекреченная группа, занимавшаяся вопросами послевоенного устройства, секретарем которой был молодой дипломат Базаров.

Вечерами у нас в комнатке собирались сотрудники нарко­мата, интересовавшиеся музыкой. Составили маленький ансамбль, особенно выделялся игравший на скрипке референт по Венгрии Гейгер. Он имел за плечами опыт подпольной работы в Венгрии, где его пытали разными изуверскими способами. Он вскоре улетел в Венгрию, где был арестован и погиб в застенках режима Хорти. Рассказывали, что Вышинский³ распекал 3-й Европейский отдел за музыкальные вечера: «Скоро там будут и на бандуре играть».

Настроение у всех было приподнятое и боевое. На заседаниях коллегии НКИД мы слушали доклады по разным направлениям. Помню, мне пришлось выступать по проблемам работы в Германии. Меня резко раскритиковал заместитель наркома С.А. Лозовский⁴, сказавший почему-то, что мое выступление напомнило ему прения в Государственной Думе царской России. Я так и не понял, за что был удостоен столь оригинального отзыва. Первое время наш отдел работал под его наблюдением. На наших записках с предложениями он неизменно ставил свой гриф «СЛ», и мне было не ясно, что сие означает: согласие ли Лозовского или то, что он читал записки.

В марте 1942 г. меня отозвали в Москву. В Москве В.М. Молотов сказал, чтобы я готовился отправиться советником миссии (посольства) в Швецию.

– Это важный пункт, – заметил нарком. – У нас есть представительство в Болгарии, но практически оно на замке и блокировано немцами, и в Турции, где у нас мало контактов с Европой. Посол в Стокгольме – Александра Михайловна Коллонтай⁵. Имейте в виду – это не большевичка. Сами управляйтесь.

Познакомившись с материалами по Швеции, отправился с возвратившейся из эвакуации семьей через охваченную войной Карелию в Мурманск. В Мурманске несколько дней мы поджидали британский конвой, сопровождавший караван грузовых судов. Я зашел к секретарю обкома партии, рассказавшему мне о войне в Карелии. Внезапно в кабинете вылетели оконные рамы и двери, а сам собеседник куда-то исчез.

– Вот уже несколько раз бомбят, – рассмеялся секретарь обкома, вылезая из-под стола.

На улице я видел окровавленных людей. Вечером мне с женой и дочуркой дали маленькую кабинку рядом с рубкой капитана на грузовом тепловозе «Пятихатка» – пять тысяч тонн водоизмещения. Той же ночью немецкие бомбы сравняли с землей гостиницу, где мы обитали по приезде в Мурманск.

Баренцево море весной сказочно красивое – солнечные лучи преломлялись в айсбергах разноцветными радугами в полнеба. Но вскоре поднялся шторм, волны накрывали корабль, даже бывалые моряки страдали морской болезнью, а я не только мужественно переносил это испытание, но и испытывал удовольствие от почти перпендикулярного поворота палубы, вспоминал занятия гимнастикой в молодости, помогал пассажирам.

2 мая 1942 г. в районе острова Медвежий навстречу британскому конвою вышли немецкие корабли и подводные лодки, самолеты прямой наводкой палили по «Пятихатке». Все кипело вокруг. На наших глазах вспыхнул советский лесовоз «Маяковский», испустив три сигнала сиреной, он в мгновение исчез в пучине моря. Из десяти грузовых судов, шедших под конвоем, пять были потоплены. Затонул входивший в боевое охранение большой по тем временам английский крейсер «Эдинбург» водоизмещением 35 тысяч т, куда по морским обычаям не приняли женщин, чему я, возможно, обязан жизнью. После этого боя, описанного даже в художественной литературе, движение конвоев с грузами северным маршрутом было приостановлено.

Сражение кончилось, и остатки конвоя двинулись в путь на Исландию. Наша «Пятихатка» должна была идти первой в колонне грузовых судов. Но мы с удивлением и тревогой заприметили, что «Пятихатка» отстает от конвоя, дымки конвоя стали еле видны, потом и совсем исчезли за чертой горизонта. Мы остались одни среди безграничной ледовой пустыни. Разговоры и движение на борту стихли. Каждый понимал, что если вблизи обнаружится немецкая подводная лодка или самолет, от нашего суденышка не останется и воспоминания. Так шли мы сутки в ярком сиянии льдов, сменившемся густым туманом. Капитан сам встал за штурвал, звонили сигнальные колокола, предостерегавшие от столкновения судов, и мы шли, видимо, по приборам ночного видения. Все покрылось мглой, невидимы стали предметы за 5-10 метров.

Как-то утром появилась прорезь в тумане, и мы, увидев дымки оторвавшегося конвоя, пристроились к нему в хвост. Все облегченно вздохнули. Наш капитан – англичанин – оторвался от конвоя, сознавая, что по первому судну немцы ударят из засады где-нибудь по пути в Шотландию.

Проснувшись в светлую ночь, мы увидели землю. Это была Исландия. По правилам военного времени суда воюющих стран не имели права причаливать к берегам нейтрального государства. В Исландии это соблюдалось, и мы оставались на рейде. Посмотрели на бухту – порт Рейкьявик чистенький, свеженький. Казалось, нет красивее места на свете. Вот где хорошо отдыхать летом! У нас в меню появились знаменитые исландские селедки. И снова мы тронулись в путь. Наш капитан был прав. Сперва в Исландии мы шли в зоне сильного тумана, со всех судов конвоя не переставали бить в колокола. Потом на кромке тумана появились немецкие подводные лодки. Я видел с борта тепловоза, как в десяти метрах мимо нас проскочила горбоносая торпеда, вспенивая смертоносный след.

Но все обошлось, и мы прибыли в Шотландию. Матросы говорили, что подлодки сторожат наш поредевший караван, и что только туман спас нас от неминуемой гибели.

Побывали в Эдинбурге, потом заплыли в Темзу, а оттуда нас отправили в приморский курортный городок Сент-Андрюс, где мы пробыли, помнится, пару недель. Я съездил в Лондон.

Посол И.М. Майский принял накоротке и довольно учтиво, но его мысли были, видно, далеки от неоперившейся дипломати­ческой молодежи, направлявшейся в другую страну, ведь ему пришлось волею судеб близко общаться с Черчиллем, Иденом и другими высокопоставленными лицами Британской империи.

Подружился с советником посольства Кириллом Васильевичем Новиковым, лет на десять постарше меня, но тоже недавнего призыва. Новиков был незаурядным дипломатом. Вокруг него всегда собирались способные молодые люди, и он давал им ход и простор. Помню, позднее на заседаниях коллегии МИД СССР он вступал в отчаянные споры, но при этом простодушно признавал, что его рассуждения, может быть, неверны. Молотов и Громыко часто давали ему трибуну, и действительно его даже ошибочные суждения помогали коллективному уму рождать нужное. Молотов говорил, что он «около правды ходит», и охотно слушал интересные заблуждения думающих молодых людей.

Кирилл Васильевич рассказывал о скандинавской трагедии. После провала советско-англо-французских переговоров о предотвращении агрессии в Европе в августе 1939 г. Англия и Франция планировали оккупацию Финляндии, а заодно хотели прихватить и другие Скандинавские страны, чтобы окружить Германию. Заключение Советским Союзом дипломатического соглашения с Финляндией после прорыва Красной Армией линии Маннергейма сорвало англо-французские планы. А когда началась вторая мировая война, гитлеровская Германия перетянула на свою сторону Финляндию, весной 1940 г. оккупировала Данию и прибрала к своим рукам Норвегию. Судьба Швеции повисла на волоске. Различными посулами Германия пыталась втянуть ее в войну. Швеция осталась вне этих событий, объявив о своем нейтралитете.

Швеция пошла на уступки Германии, предоставляя немцам территориальные воды для транспорта судов, а эпизодически и железные дороги – для перевозки немецких войск и военных материалов в Финляндию, зарабатывая на этом немалые деньги. Шли в Германию и большие транспорты с шведской рудой, металлами и другим сырьем. Оккупировать Швецию значило для немцев занять несколько дивизий, но лишних войск против шведов у них не оказалось, и это помогло Швеции сбалансировать. А в феврале 1942 г. в Швеции была объявлена частичная мобилизация резервистов в ответ на предложение Берлина принять участие в войне Финляндии. И немцам, заинтересованным в регулярных поставках шведской железной руды, пришлось довольствоваться уступками шведам, и Балтийское море не стало немецким. Примерно так обрисовал положение К.В. Новиков.

Затем на английском спортивном самолете я вылетел в Стокгольм. Нас преследовал немецкий истребитель, но все обошлось. А следующий самолет был сбит, погибла семья нашего военно-морского атташе в Стокгольме Тарабрина.

8 июня 1942 г. мы прибыли в Стокгольм. У посла Алексан­дры Михайловны Коллонтай в середине мая был спазм сердечных сосудов, и она некоторое время находилась в больнице.

Два года совместной работы с ней стали для меня хорошей дипломатической школой.

Александра Михайловна встретила меня и мою семью с присущим ей радушием, заботилась, чтобы все у нас устроилось хорошо, и приглядывалась, конечно, что это за человек явился на такой пост. Она запросила Москву о назначении меня первым советником. Ответ гласил: пока не назначать, пусть войдет в курс дел, а потом будет видно.

Ей было уже за 70 лет, но она держалась с достоинством аристократки, не выдавая страданий, которые причиняла ей временами болезнь. Вокруг Александры Михайловны сложился дружный, боевой коллектив. Ее незаурядное природное дарование, глубокая интеллигентность, широта взглядов, смелый подход к выполнению трудных и порой деликатных задач выделяют ее в моей памяти из многих других дипломатов, с которыми потом приходилось встречаться. Ее нравственный, политический и профессиональный облик был для всех нас примером, он воспитывал и сам по себе.

Можно было бы позавидовать мягкости, душевности и особенной требовательности Коллонтай. Ее принципом была неутомимая и разносторонняя активность – и в воздействии на прессу, и на поведение тех или иных общественных деятелей. Она умела находить такие стороны в сотрудниках посольства, которые могли принести наибольшую пользу. И неудивительно, что из сотрудников миссии СССР в Швеции того времени вышел ряд интересных советских дипломатов и политиков. Ведь нравственный и профессиональный рост личности в значительной степени зависит от того, как с данным человеком работают. Нет плохой земли, а есть плохие хозяева. Я знал послов, которые тесно сотрудничали с кадрами сообразно с их возможностями, склонностями, занятиями, навыками, но наблюдал и таких, которые работали в одиночку или узким кругом людей, и в таком случае школы воспитания работников не получается.

Александра Михайловна, обладавшая общим опытом политической работы, была умелым дирижером. Плохих работников, обывателей, безразличных людей она внутренне не принимала и всячески стремилась от них избавиться.

Александра Михайловна Коллонтай была не просто дипломатом, но и профессиональным революционером. В ней всегда чув­ствовались дореволюционная закалка, личное знакомство с Лениным, Сталиным, другими руководителями, понимание стихии руководящего центра.

В личной библиотеке Коллонтай на ее квартире были книги преимущественно деятелей II Интернационала – Бебеля, Гильфердинга, Каутского и т.п. А книг Ленина и Маркса не было, и она их не изучала. В беседах со мной она не раз вспоминала о встречах с Плехановым, Лениным, Каутским и др. Загадочно говорила об особой положительной роли, которую сыграл в ее судьбе Сталин. Во время войны, когда показалось, что на нее темной тенью надвигалась смерть, она продиктовала ему горячее благодарственное личное письмо.

Родом из высокопоставленной аристократической семьи, она порвала со своим кругом, зачитывалась произведениями Плеханова – и он был для нее богом. Ее первая встреча с Плехановым, которого она представляла человеком совершенно необыкновенным, была для нее очень волнующей: вопреки ожиданиям она увидела высокопоставленного учителя, отчасти даже барина, человека, который не снисходил до душевного общения с собеседником, даже если он придерживался тех же идейных позиций. «С Плехановым мне было тяжело», – вспоминала Коллонтай, – «я всегда чувствовала себя провинившейся ученицей». Снисходительность, поучительность и талантливость Плеханова обескураживали ее, поэтому общее впечатление от встреч с ним оставалось смешанным и сложным.

Она нередко рассказывала мне о своих встречах с Лениным, неизменно выделяя его гениальность, простоту обращения и полное отсутствие позы. В ее рассказе Ленин предстал человеком самокритичным, искренним и сильным. Держался он очень просто и, несмотря на широкую известность в партии, ничем не отличался от других людей. Ленин пытался принять внутренний мир человека, с которым общался, ставил вопросы, волновавшие его, интересовался личными склонностями революционеров и их взглядами. В разговорах с собеседником он больше слушал, расспрашивал, чем говорил. Поэтому, по словам Коллонтай, с Лениным было, в общем, легко, у него можно было многому поучиться не только теории, силе логики, но и умению организовать разностороннюю партийную работу. У него не было и тени заносчивости, пренебрежительного отношения, недоверия в силы единомышленников, что чувствовалось нередко у Плеханова. Вместе с тем Ленин был глубоко принципиальным и порой суровым.

Она вспоминала с искренним сожалением об их расхождениях с Лениным, об участии во многих оппозициях после Октябрьской революции, о «каше в своей голове тогда». Ленину было и так тяжело, говорила она, на него обрушивались прежде всего все удары врагов, а мы еще придумывали всякие «измы», непродуманные концепции, приходили к нему со своими скороспелыми идеями. И это в момент, когда он нес на себе гигантскую ношу: руководил и фронтами Гражданской войны, и титанической работой по созданию основ пролетарского государства, и занимался теоретическими проблемами. «Я помню», – рассказывала Коллонтай, – «как мы пришли к нему целой группой из «рабочей оппозиции». Заглянули в кабинет – пусто. Оказывается Ленин, узнав о нашем появлении, надел пальто и кепку и ушел из кабинета через заднюю комнату, не желая входить в ненужный личный конфликт с инакомыслящими, если этого не требовала обстановка».

У нее была интересная манера готовить и писать донесения Центру. Она долго прицеливалась к теме, писала черновики, откладывала написанное в свою потайную папку, исправляла и откладывала вновь. При этом она добивалась не только ясности мысли, но и, так сказать, «детскости» – простоты изложения.

– Это донесение прочтут наверху, – говорила она, понижая голос и подымая указательный палец с почтением на лице. – А наверху люди, занятые тысячью других дел, усталые, отве­чающие за все. Помните, это то же люди, у них те же 24 часа в сутки, но уйма других разнообразных дел. Им можно слать только хорошо проверенные, важные по сути и легко доступные по форме депеши. Ведь не все из них занимаются изо дня в день внешней политикой, большинство другими – военными, экономическими, идеологическими и иными делами. Стиль должен быть доступным, предмет – достойным такого круга читателей. Вы лучше отложите, если возможно по содержанию и срокам, донесение на два-три дня, а потом перечитайте, почеканьте, проверьте и, если найдете подходящим, ставьте подпись, улучшая и уточняя.

Язык ее донесений был негладкий, он топорщился, обращая на себя внимание. Но в этом была истинная культура, шедшая, я думаю, от Герцена.

Мы обычно торопились информировать Москву по разным аспектам событий, и поэтому не всегда удавалось отчеканивать депеши. Случались досадные промахи, за что получали внушения. Учиться приходилось на ходу, помогало обращение к историческому опыту, он во многом способствовал постижению тайн профессии. Я до дыр зачитал многотомную переписку царских дипломатов, стараясь добиться сжатости, емкости, ценности информации. Это была трудная, но необходимая школа.

Находясь в Швеции, я попросил из Москвы и проштудировал сочинения Карла Клаузевица «О войне», В.К. Триандафиллова «О стратегическом развертывании», трехтомный труд Б.М. Шапошникова «Мозг армии», а позднее «Стратегию» под ред. В.Д. Соколовского, о котором позже. Не скажу, чтобы мне, гражданскому по образованию и опыту человеку, много давало это чтение специальной литературы. Однако я приучал себя мыслить с пониманием даже по явно недоступным для меня профессиональным делам.

Несмотря на нездоровье, A.M. Коллонтай держала в поле зрения главные вопросы, верно оценивала особенности политической обстановки и, возвращаясь на работу после перерывов, вызванных болезнью, продолжала, порой совершенно неожиданную по формам и содержанию, деятельность.

Шла тяжелая война, под Сталинградом развернулась кровопролитная битва. Швеция была отрезана от СССР и союзных нам западных стран. Лишь тоненькая нитка авиационного сообщения связывала ее с Англией. Пронемецки настроенная группа буржуазии Швеции была очень влиятельной, и эти настроения питались холодным расчетом дельцов, которые чувствовали конъюнктуру, загребая военные барыши.

Борьба по вопросам внешнеполитической ориентации в Швеции была острой в течение всей войны, и активная работа советских дипломатов была немаловажным компонентом в этой борьбе.

В Москве были тогда опасения, что Швеция вступит в войну на стороне Германии. По этому вопросу у миссии была переписка с Москвой, были резкие ноты Советского правительства насчет транзита через Швецию немецких войск в Финляндию и др. Это сдерживало шведов, было полезно.

Вместе с тем Александра Михайловна верно оценивала национальные особенности шведов, их политическую расчетливость. Она говорила, что шведы – это осторожные, умные и зоркие политики, они привыкли выгодно торговать, а не воевать, умели оценивать события перспективно с учетом опыта истории, а не под влиянием тех или иных конъюнктурных поворотов. Большинство шведской буржуазии опасались втягивания Швеции в войну, она понимала и вспоминала уроки Полтавской битвы 1709 г., даже удивлялась, зачем Петр I разбил Карла XII под Полтавой, охладив тем самым воинственный пыл шведской державы на ряд веков. И Александра Михайловна была твердого мнения, что Швеция в войну не вступит. Она убеждала в этом Центр, что было важно для дислокации советских войск, так как речь шла о Ленинграде и о Северном театре войны. И это подтвердилось. Когда стрелка весов во второй мировой войне стала определенно склоняться в сторону антигитлеровской коалиции, мы уже могли совершенно твердо ответить на запрос Москвы, что Швеция в войну с СССР не вступит. Нейтралитет Швеции имел для нас важное значение, позволяя держать меньшее количество войск на периферии заморской границы Швеции и на советско-финляндском фронте.

В профессионально-дипломатическом отношении у A.M. Коллонтай были свои методы работы. Ее беседы со шведами и представителями дипкорпуса всегда отличались ясной целенаправленностью. Швеция в годы войны была одной из немногих нейтральных стран, а Стокгольм называли «маленьким городом с большими интригами». Важно было иметь информацию не только о положении в Швеции, но и о планах и намерениях вражеской коалиции и воюющих сторон. Решать эти вопросы помогали широкие знакомства посла в самых разных кругах шведского общества – от дворцовых до леворадикальных. Это были высокопоставленные лица, а порой и малозаметные, например, личный врач короля или журналист с выходом на нужные сферы. Она шутя говорила, что дипломат должен иметь таких, по ее выражению, «зайцев», чтобы в любой момент донести в любое место нужные соображения или запросить что-либо. Давние связи были у нее и среди крупных промышленников Швеции, которые определяли основы политики этой страны (семья Валленбергов, владельцы металлообрабатывающих заводов Сандвикен и другие). Для каждого собеседника она находила свой особый язык, основанный на понимании взглядов и положения этих людей, на знании того, что от данного контакта требовалось в тогдашней военной обстановке. И она легко поддерживала нужные контакты в удобоприемлемой, отчасти нарочито подчеркнутой женской форме.

Большую личную роль в этом играл король Густав Бернадот. Он был под стать деду, Жану Батисту, маршалу Франции, сподвижнику Наполеона I, который уволил его и отправил в Швецию, где был избран наследником шведского престола. Всюду и везде он отстаивал шведские государственные интересы, а в 1813 г. командовал шведскими войсками в войне против Франции. Густав Бернадот занимался лишь крупными вопросами политики, умело процеживая их в высших деловых, правительственных, военных, дипломатических, научных и других кругах страны. И поэтому его конечные оценки были приемлемы для всех. Король спокойно сидел за стенами своего замка, пользуясь уважением управляемых.