Владимир Семенович Семенов для наших земляков – фигура малоизвестная. О нем не писала тамбовская пресса, его имя, к сожалению, не вошло в «Тамбовскую энциклопедию», изданную в 2004 г. А ведь это был политик мирового масштаба, имевший реальное влияние на устройство Западной Европы после Второй мировой войны. В.С. Семенов прошел длинный политический путь, начавшийся во времена И.В. Сталина и завершившийся в эпоху М.С. Горбачева. 23 года он занимал ответственный пост заместителя министра иностранных дел СССР. Его жизнь сложилась так, что он находился в центре политических событий середины и второй половины ХХ в. Как только не называли В.С.Семенова в западной печати: и «Нестором советской дипломатии», и «серым кардиналом МИДа», и «человеком ГБ» и даже «танком Т-34». Одна немецкая газета дала ему следующую характеристику: «Человек контакта, о котором говорят, что он выглядит как немец, говорит как англичанин, держится как француз, думает как русский».

В.С. Семенов родился 16 февраля 1911 г. в с. Краснослободское (ныне поселок железнодорожной станции Иноковка) Кирсановского уезда Тамбовской губернии в семье железнодорожника. В семье Семеновых было четверо детей – три мальчика и девочка. В тяжелые годы Гражданской войны умер от брюшного тифа глава семейства – Семен Гаврилович. В конце 1920‑х гг. Семеновы переехали в Москву, где в 1931 г. Владимир поступил в Институт истории, философии и литературы (МИФЛИ). После окончания института в 1937-1939 гг. Владимир Семенович работал преподавателем, затем помощником директора по научной части педагогического института в г. Ростов-на-Дону. Выступление В.С. Семенова на совещании заведующих кафедрами марксизма-ленинизма в Москве летом 1939 г., на котором присутствовал нарком иностранных дел В.М. Молотов, коренным образом изменило судьбу молодого ученого. По приказу В.М. Молотова Семенов был откомандирован из Ростовского пединститута в распоряжение Наркомата иностранных дел СССР и направлен на дипломатическую работу в Литву.

Послужной список дипломата богат и разнообразен: 1939-1940 гг. – советник полпредства в Литве; 1940-1941 гг. – советник полпредства в Германии; 1941-1942 гг. – заведующий 3-м Европейским отделом НКИД; 1942-1945 гг. – советник советской миссии в Швеции; 1945-1949 гг.– заместитель политического советника, политический советник (с 1946) Советской военной администрации в Германии (СВАГ); 1949-1953 гг. – политический советник Советской контрольной комиссии в Германии (СКК); 1953 г. – заведующий 3-м Европейским отделом, член коллегии МИД СССР; 1953-1954 гг. – Верховный комиссар СССР в Германии и посол в ГДР; 1954‑1955 гг. – заведующий 3-м Европейским отделом МИД; 1955-1978 гг. – заместитель министра иностранных дел; 1978-1986 гг. – посол СССР в ФРГ.

В.С. Семенов – участник многих международных конференций и совещаний. С ноября 1969 г. руководил делегацией СССР на переговорах с США по ограничению стратегических вооружений. Избирался членом Центральной ревизионной комиссии КПСС, кандидатом в члены ЦК КПСС. Награжден 7 орденами, в т.ч. 2 орденами Ленина, орденом Октябрьской Революции.

Для послевоенной Германии В.С. Семенов был фигурой судьбоносной. По словам Семенова, «Вторая мировая война – это гигантская историческая трагедия, в финале которой ему довелось играть не последнюю роль». Свою историческую миссию он видел в том, чтобы «создать такие условия, чтобы больше с немецкой земли не возникала агрессия». Старшая дочь В.С. Семенова Светлана вспоминала: «Обычно отец и его ближайшие помощники приходили с работы поздно ночью. Вместо того чтобы, сжевав приготовленный ужин, рухнуть в кровать, они начинали играть на рояле, петь, читать стихи и мечтать. Мечтать о том, как в будущем немецкие дети будут изучать классиков германской литературы и как немецкая культура расцветет». Владимира Семеновича очень расстроило название «Сталин‑аллее»: он пытался доказать немцам, что Сталин не есть прецедент в истории Германии, и что лучше бы назвать главную улицу Берлина именем Гете или Шиллера.

В.С. Семенов был известен и как ученый, и как публицист, и как знаток и ценитель классической музыки, и как один из крупнейших в СССР коллекционеров неофициального современного советского искусства. Его любовь к литературе, музыке, искусству были не прихотью, а формой самосохранения и самовыражения. К нему шла за помощью, как это тогда называлось, творческая интеллигенция – художники, писатели, музыканты, искусствоведы, историки и археологи, зная, что он вывернется на изнанку, но постарается помочь. В художественных кругах Семенов был известен как меценат, помогающий и словом и делом выжить независимому от власти искусству.

До последних дней жизни Владимир Семенович готовил к публикации свои воспоминания. Он хотел, чтобы его мемуары в первую очередь прочли российские читатели, но в нашей стране воспоминания дипломата так и не были опубликованы. В 1995 г. в Германии была выпущена в свет его книга «Von Stalin bis Gorbatschow. Ein halbes Jahrhundert in diplomatischer Mission 1939-1991. Berlin, 1995. («От Сталина до Горбачева. Полвека дипломатической миссии 1939-1991 гг.»). Но эта книга создавалась с учетом специфики интересов немецких читателей, многие фрагменты воспоминаний в нее не вошли или были сокращены.

В течение 30 лет, начиная с 1963 г., Семенов вел личный дневник. Сохранилось 160 тетрадей, различных по объему (от 40 до 120 страниц), исписанных сложным для прочтения почерком.

В 2010 г. часть воспоминаний, записей из личного дневника В.С. Семенова была опубликована в сборнике документов «Тамбовцы на фронтах Второй мировой войны 1939-1945 гг.», изданном ТОГУ «Государственный архив социально-политической истории Тамбовской области» (научный редактор – кандидат исторических наук, доцент ТГУ им. Г.Р. Державина В.Л. Дьячков). Эти документы передала для публикации Елена Владимировна Семенова, дочь дипломата. По ее мнению, личные записи отца – это живой документ эпохи, характеризующий взгляды, привычки, отношения с людьми, характер и образ мыслей их создателя. Как говорил Семенов, «жизнь много сложнее, чем ее описывают любые мемуаристы. Под каждой могильной плитой лежит биография целого поколения. И это безвозвратно».

Воспоминания В.С. Семенова¹

22 июня 1941 г. меня разбудил около четырех часов ночи звонок посла, только что вернувшегося от Риббентропа.

– Быстро ко мне. Война!
– С кем?
– С нами, быстрее!

Опрометью бросился на второй этаж. Там уже собрались старшие дипломаты. Посол сообщил об объявлении Германией войны Советскому Союзу, рассказал о том, как его ночью вызвали к Риббентропу, предложил распределить обязанности в новой обстановке.

Началась «одиссея» с интернированием и обменом персонала советских учреждений и фирм в странах Западной Европы на немецкий персонал в СССР.

Сложность была в том, что работников советских посольств и их семьи из всех стран Западной Европы нужно было собрать в Берлине. Прямоугольный двор нашего посольства превратился вскоре в настоящий табор. Квартиры максимально уплотнены. Выход в город закрыт сильными нарядами войск СС. Связь с германским МИДом поддерживалась только через В.М. Бережкова.

Хочу еще раз сказать, что отнюдь не все немцы поддерживали войну против СССР. Представитель протокольного отдела германского МИДа первым делом четко назвал ему (В.М. Бережкову) себя и заявил, что он против этой «безумной войны».

– Запомните это, – подчеркнул он и принялся за проверку и составление списков прибывающих лиц.

В здание посольства гитлеровцы не вторгались. По телефону мы узнали, что они ворвались в здание нашего торгпредства, хотя оно пользовалось экстерриториальностью, и штурмуют стальную дверь шифротдела. Работники торгпредства старались отбивать атаки, но дверь была распилена автогеном, и гитлеровцы ворвались туда. Нашим товарищам удалось сжечь документы и шифровальные коды. Для этого использовали не только печи, но и раскаленный железный лист. Со зла немцы бросили шифровальщика на этот лист.

Нас всех объявили интернированными. Мы несколько раз в день устраивали во дворе посольства летучки, на которых советник И.С. Чернышев зачитывал сообщения Информбюро, советского радио и другую информацию. Настроение у всех было боевое. На второй день я попросил разрешения выйти в город с первым секретарем посольства A.M. Коротковым, имевшим срочное поручение. Атмосфера в городе была мрачной: судя по всему, немцы интуитивно чувствовали, что война с Советским Союзом обернется для рейха трагедией.

Немецкие власти пытались осложнить эвакуацию советских людей, задержав в тюрьме наших корреспондентов И.Ф. Филиппова и И.М. Лаврова. Мы решительно заявили, что никто из нас не поедет, если не будут эвакуированы все без исключения. В конечном счете И.М. Лавров появился в Берлине, а И.Ф. Филиппова обещали присоединить к нам в Вене.

В поезде я был назначен комендантом последнего вагона. Промелькнули Альпы, долины Румынии, Югославии, станция Свиленград на болгарско-турецкой границе. Болгарский рабочий, осматривавший буксы, тихо сказал мне:

– Беда! Вас направляют назад...

Доложили послу. Выяснилось, что мы отправляемся в Югославию на станцию Ниш, где будем стоять. Эсэсовцы пытались шантажировать наших людей, утверждали, что нас везут рас­стреливать.

– Это еще неизвестно, кто кого расстреляет, – отвечали им.

Мы простояли в Нише десять дней под усиленной охраной, а потом снова вернулись в Свиленград. В одно и то же время на границе с Турцией в противоположных пунктах был произведен обмен персоналом советских представительств и посольства Германии в Советском Союзе вместе с послом графом Шуленбургом. Его судьба была трагической. В октябре 1944 г. он был повешен гитлеровцами на крюках за ребра в связи с делом Штауфенберга.

По пути на родину я разговорился с нашим военным атташе генералом Василием Ивановичем Тупиковым – человеком неординарным, ярко одаренным и глубоко эрудированным, способным мыслить категориями стратегии. По его словам, наша страна в 1939-1941 гг. интенсивно наращивала вооружение, но нам не хватило полутора-двух лет для того, чтобы осуществить необходимую перестройку обороны страны с ее новыми границами и вооружить армию новой техникой.

Гитлер рассчитывал, по мнению В.И. Тупикова, что Советская Армия будет воевать техникой, которая применялась в Испании и Финляндии, а отсутствие крупных естественных преград на европейской долине обещало Германии скоротечность военных действий.

Тупиков говорил, что он внимательно изучил ход операций вермахта в Западной Европе летом 1940 г. В принципе гитлеровцы ничего нового в военной теории не придумали, но умело использовали концепции советского военного теоретика Триандафиллова и других наших военачальников 1920-х и начала 1930-х гг. о характере операций современных армий и о так называемом глубоком бое. Эту свою тактику они будут применять и у нас по шаблону, поэтому не надо копировать их действия во Франции, а действовать иначе.

Советский генерал высказывал убежденность в том, что план «молниеносной войны» Гитлера ждет провал, что мы найдем силы и возможности противостоять натиску фашистского вермахта. Он считал, что войны могло бы и не быть, если бы не авантюризм Гитлера и его мания непобедимости после успешных операций в Западной Европе. Оттянуть войну всеми возможными и невозможными средствами и избежать ее и было основной целью Сталина, который хорошо понимал, какими бедами обернется для Советского Союза война с такой сильной державой, какой была гитлеровская Германия.

28 июля 1941 г. В.М. Тупиков был назначен начальником штаба Юго‑Западного фронта и вскоре трагически погиб в боях за Киев. Его прах покоится у подножья Памятнику Славы в Киеве.

Уже приграничные сражения на Юго-Западном фронте и вокруг Киева показали правоту суждений Тупикова и обнаружили первые трещины в планах «молниеносной войны», а битва вокруг Москвы, которую маршал Жуков считал сравнимой только с Берлинской операцией в апреле-мае 1945 г., практически означала их провал.

Почему Сталин не реагировал на сигналы о предстоящем падении так, как мы об этом знаем теперь?

Ответ на этот вопрос, на мой взгляд, касается стратегии, связанной со многими факторами. Исследования последних лет приводят к выводу, что поведение Сталина в начале войны предопределялось всем стратегическим замыслом обороны. Выигрыш времени при потере пространства был, как известно, краеугольным камнем стратегии Ленина при заключении кабального Брест-Литовского договора в марте 1918 г. Армии немецкого кайзера расползлись до Дона, но спустя несколько месяцев бежали, сломя голову, и от Брестского договора не осталось и клочка бумаги.

Как я узнал позднее, для И.В. Сталина была неожиданностью весть о нападении Германии на Советский Союз. Будучи человеком трезвого, логического ума, он с недоумением спрашивал окружающих: «Как же это могло случиться? Ведь Гитлер подписал себе смертный приговор». И история подтвердила это.

Сталин вместе с Молотовым обдумывал возможность оттяжки войны путем компромиссных решений типа Брест-Литовского мира. Этой же цели служил советско-германский пакт о ненападении. У немецкого дипломата Бернгарда Бюлова есть мысль: «выиграть войну, не давая сражения». Если бы Гитлер предъявил Советскому Союзу какие-либо претензии до войны, их можно было бы рассмотреть. Но, я думаю, Гитлер опасался какого-либо компромисса, который мог бы поставить тормозные колодки под уже готовые к бою немецко-фашистские танки. Поэтому он не захотел слушать Шуленбурга, а кричал: «Через 15 дней все будет кончено». И поэтому посла рейха в Лондоне Дирксена не захотел принять даже Риббентроп.

Конечно, на первом этапе войны советские войска отступали до Москвы и даже до Волги не потому, что Сталин хотел заменить гитлеровцев в ловушку, но потому что эти войска не могли сдержать фронт. А Сталин настаивал на контратаках и изматывании гитлеровских войск, экономя силы. Автоматы и винтовки выдавались не иначе, как по его личному распоряжению. И даже новые фронты составлялись из остатков выходивших из окружения войск.

По числу дивизий на новых границах было сосредоточено вроде достаточно войск. Однако дивизии были укомплектованы численно и по вооружению не более чем на одну четверть состава. Не случайно у Гитлера создавалось впечатление, что, разрезав дивизии и армии у границ или под Киевом и Минском, он уже сокрушил основные силы Красной Армии. Однако, по мнению Сталина, гибелью, несомненной гибелью, было бы преждевременно ввести в действие резервные соединения, готовившиеся в Средней Азии и за Уралом, пока не было уверенности в мощи наших контрударов и способности отбросить вражеские орды.

В своей скрытности Сталин доходил до того, что даже Генштаб не был заранее информирован о деталях подготовки Москвы к обороне, заседания Моссовета на станции метро «Маяковская» 6 ноября 1941 г. и парада на Красной площади 7 ноября, откуда войска отправлялись прямо на фронт.

Большую политику в отношении Германии Сталин обдумывал в одиночку, как это делал и Ленин.

Только думая масштабно и понимая величину угрозы, нависшей над нашей страной, можно справедливо судить о том, кто же на самом деле определял главную идею обороны страны – Жуков или Сталин. Он, конечно, не знал, как Жуков, всех тонкостей военной стратегии и оперативного искусства, но он мыслил более крупными категориями, терпеливо, а порой нетерпеливо выслушивал резкую критику и замечания Жукова и других военачальников в свой адрес. И, не выдавая себя, настойчиво вычерчивал, как орел в небе, рисунок своего одинокого полета.

В Москву я попал через Армению в конце июля 1941 г. и вскоре был назначен заведующим 3-м Европейским отделом НКИД. Особенных событий в те дни не припоминаю. Но когда вермахт стал приближаться к Москве, я участвовал в рытье траншей на подступах к столице, а потом записался в народное ополчение. Моя семья эвакуировалась в Среднюю Азию. Я был готов отправиться на фронт добровольцем народного ополчения, помаршировав пару недель в саду у здания ВЦСПС. Но в последний момент в числе нескольких был вычеркнут из списка ополченцев В.М. Молотовым. А 20 октября мы получили приказ немедленно готовиться к эвакуации из Москвы. Я сдал в фонд обороны остававшиеся ценности и теплые вещи, взяв с собой только одеяло и подушку. По пути в Куйбышев наш поезд бомбила немецкая авиация, и некоторое время не было никакой еды, кроме кипятка.

Эвакуированных в Куйбышев было много, в том числе, если не ошибаюсь, оркестр и ансамбль Большого театра. Остались в памяти волнующие встречи и одна из них со вторым секретарем ЦК Компартии Литвы А. Адомасом – широко образованным и отважным человеком. Он пришел ко мне попрощаться, сказал, что летит в Литву с группой партийных работников для организации партизанского движения.

– Тебе это будет трудно, дорогой Адомас, ведь евреев в Литве уничтожают без околичностей.
– Ничего, – рассмеялся Адомас, – отпущу бороду под крестьянина и никто не узнает...

Его судьба была трагической. По предательской информации немецкие власти знали, в каком часу и где будут сброшены парашютисты. И они были расстреляны в воздухе, а вместе с ними погиб и Адомас.

Я простудился, была высокая температура. Однажды ко мне пришел заместитель наркома Деканозов². Увидав, что у меня нет ни кровати, ни матраца и теплого белья, он проявил заботу, и мне дали постель. Немножко стало теплее, да к тому же прикрепили к филиалу кремлевской столовой. Как-то стоя в очереди за кипятком, я увидал Дмитрия Дмитриевича Шостаковича – выдающегося композитора, творчество которого стало классикой XX века. Мне посчастливилось определить его в ту же кремлевскую столовую. Здесь, в Куйбышеве, 5 марта 1942 г. во Дворце культуры состоялось первое исполнение Cедьмой симфонии, над которой Шостакович работал в осажденном Ленинграде. Симфония стала музыкальным памятником Великой Отечественной войне 1941-1945 гг. Исполнение этой симфонии, проникнутой высочайшей эмоциональной страстностью и духом истинного гуманизма, имело огромный общественный резонанс не только в нашей стране, но и за рубежом. Ее исполняли в США и Англии. Она звучала как страстный зов к борьбе и победе над фашизмом.

Как заведующий отделом я изредка направлял в Москву Молотову короткие записки по текущим делам и по опыту органи­зации военного хозяйства в Германии. В марте 1942 г. написал, что, судя по архивам, в Англии уже в первые месяцы войны стали работать над материалами о послевоенном урегулировании и целях Британии в войне. Как мне говорили, в мае 1942 г. при Молотове была создана строго засекреченная группа, занимавшаяся вопросами послевоенного устройства, секретарем которой был молодой дипломат Базаров.

Вечерами у нас в комнатке собирались сотрудники нарко­мата, интересовавшиеся музыкой. Составили маленький ансамбль, особенно выделялся игравший на скрипке референт по Венгрии Гейгер. Он имел за плечами опыт подпольной работы в Венгрии, где его пытали разными изуверскими способами. Он вскоре улетел в Венгрию, где был арестован и погиб в застенках режима Хорти. Рассказывали, что Вышинский³ распекал 3-й Европейский отдел за музыкальные вечера: «Скоро там будут и на бандуре играть».

Настроение у всех было приподнятое и боевое. На заседаниях коллегии НКИД мы слушали доклады по разным направлениям. Помню, мне пришлось выступать по проблемам работы в Германии. Меня резко раскритиковал заместитель наркома С.А. Лозовский⁴, сказавший почему-то, что мое выступление напомнило ему прения в Государственной Думе царской России. Я так и не понял, за что был удостоен столь оригинального отзыва. Первое время наш отдел работал под его наблюдением. На наших записках с предложениями он неизменно ставил свой гриф «СЛ», и мне было не ясно, что сие означает: согласие ли Лозовского или то, что он читал записки.

В марте 1942 г. меня отозвали в Москву. В Москве В.М. Молотов сказал, чтобы я готовился отправиться советником миссии (посольства) в Швецию.

– Это важный пункт, – заметил нарком. – У нас есть представительство в Болгарии, но практически оно на замке и блокировано немцами, и в Турции, где у нас мало контактов с Европой. Посол в Стокгольме – Александра Михайловна Коллонтай⁵. Имейте в виду – это не большевичка. Сами управляйтесь.

Познакомившись с материалами по Швеции, отправился с возвратившейся из эвакуации семьей через охваченную войной Карелию в Мурманск. В Мурманске несколько дней мы поджидали британский конвой, сопровождавший караван грузовых судов. Я зашел к секретарю обкома партии, рассказавшему мне о войне в Карелии. Внезапно в кабинете вылетели оконные рамы и двери, а сам собеседник куда-то исчез.

– Вот уже несколько раз бомбят, – рассмеялся секретарь обкома, вылезая из-под стола.

На улице я видел окровавленных людей. Вечером мне с женой и дочуркой дали маленькую кабинку рядом с рубкой капитана на грузовом тепловозе «Пятихатка» – пять тысяч тонн водоизмещения. Той же ночью немецкие бомбы сравняли с землей гостиницу, где мы обитали по приезде в Мурманск.

Баренцево море весной сказочно красивое – солнечные лучи преломлялись в айсбергах разноцветными радугами в полнеба. Но вскоре поднялся шторм, волны накрывали корабль, даже бывалые моряки страдали морской болезнью, а я не только мужественно переносил это испытание, но и испытывал удовольствие от почти перпендикулярного поворота палубы, вспоминал занятия гимнастикой в молодости, помогал пассажирам.

2 мая 1942 г. в районе острова Медвежий навстречу британскому конвою вышли немецкие корабли и подводные лодки, самолеты прямой наводкой палили по «Пятихатке». Все кипело вокруг. На наших глазах вспыхнул советский лесовоз «Маяковский», испустив три сигнала сиреной, он в мгновение исчез в пучине моря. Из десяти грузовых судов, шедших под конвоем, пять были потоплены. Затонул входивший в боевое охранение большой по тем временам английский крейсер «Эдинбург» водоизмещением 35 тысяч т, куда по морским обычаям не приняли женщин, чему я, возможно, обязан жизнью. После этого боя, описанного даже в художественной литературе, движение конвоев с грузами северным маршрутом было приостановлено.

Сражение кончилось, и остатки конвоя двинулись в путь на Исландию. Наша «Пятихатка» должна была идти первой в колонне грузовых судов. Но мы с удивлением и тревогой заприметили, что «Пятихатка» отстает от конвоя, дымки конвоя стали еле видны, потом и совсем исчезли за чертой горизонта. Мы остались одни среди безграничной ледовой пустыни. Разговоры и движение на борту стихли. Каждый понимал, что если вблизи обнаружится немецкая подводная лодка или самолет, от нашего суденышка не останется и воспоминания. Так шли мы сутки в ярком сиянии льдов, сменившемся густым туманом. Капитан сам встал за штурвал, звонили сигнальные колокола, предостерегавшие от столкновения судов, и мы шли, видимо, по приборам ночного видения. Все покрылось мглой, невидимы стали предметы за 5-10 метров.

Как-то утром появилась прорезь в тумане, и мы, увидев дымки оторвавшегося конвоя, пристроились к нему в хвост. Все облегченно вздохнули. Наш капитан – англичанин – оторвался от конвоя, сознавая, что по первому судну немцы ударят из засады где-нибудь по пути в Шотландию.

Проснувшись в светлую ночь, мы увидели землю. Это была Исландия. По правилам военного времени суда воюющих стран не имели права причаливать к берегам нейтрального государства. В Исландии это соблюдалось, и мы оставались на рейде. Посмотрели на бухту – порт Рейкьявик чистенький, свеженький. Казалось, нет красивее места на свете. Вот где хорошо отдыхать летом! У нас в меню появились знаменитые исландские селедки. И снова мы тронулись в путь. Наш капитан был прав. Сперва в Исландии мы шли в зоне сильного тумана, со всех судов конвоя не переставали бить в колокола. Потом на кромке тумана появились немецкие подводные лодки. Я видел с борта тепловоза, как в десяти метрах мимо нас проскочила горбоносая торпеда, вспенивая смертоносный след.

Но все обошлось, и мы прибыли в Шотландию. Матросы говорили, что подлодки сторожат наш поредевший караван, и что только туман спас нас от неминуемой гибели.

Побывали в Эдинбурге, потом заплыли в Темзу, а оттуда нас отправили в приморский курортный городок Сент-Андрюс, где мы пробыли, помнится, пару недель. Я съездил в Лондон.

Посол И.М. Майский принял накоротке и довольно учтиво, но его мысли были, видно, далеки от неоперившейся дипломати­ческой молодежи, направлявшейся в другую страну, ведь ему пришлось волею судеб близко общаться с Черчиллем, Иденом и другими высокопоставленными лицами Британской империи.

Подружился с советником посольства Кириллом Васильевичем Новиковым, лет на десять постарше меня, но тоже недавнего призыва. Новиков был незаурядным дипломатом. Вокруг него всегда собирались способные молодые люди, и он давал им ход и простор. Помню, позднее на заседаниях коллегии МИД СССР он вступал в отчаянные споры, но при этом простодушно признавал, что его рассуждения, может быть, неверны. Молотов и Громыко часто давали ему трибуну, и действительно его даже ошибочные суждения помогали коллективному уму рождать нужное. Молотов говорил, что он «около правды ходит», и охотно слушал интересные заблуждения думающих молодых людей.

Кирилл Васильевич рассказывал о скандинавской трагедии. После провала советско-англо-французских переговоров о предотвращении агрессии в Европе в августе 1939 г. Англия и Франция планировали оккупацию Финляндии, а заодно хотели прихватить и другие Скандинавские страны, чтобы окружить Германию. Заключение Советским Союзом дипломатического соглашения с Финляндией после прорыва Красной Армией линии Маннергейма сорвало англо-французские планы. А когда началась вторая мировая война, гитлеровская Германия перетянула на свою сторону Финляндию, весной 1940 г. оккупировала Данию и прибрала к своим рукам Норвегию. Судьба Швеции повисла на волоске. Различными посулами Германия пыталась втянуть ее в войну. Швеция осталась вне этих событий, объявив о своем нейтралитете.

Швеция пошла на уступки Германии, предоставляя немцам территориальные воды для транспорта судов, а эпизодически и железные дороги – для перевозки немецких войск и военных материалов в Финляндию, зарабатывая на этом немалые деньги. Шли в Германию и большие транспорты с шведской рудой, металлами и другим сырьем. Оккупировать Швецию значило для немцев занять несколько дивизий, но лишних войск против шведов у них не оказалось, и это помогло Швеции сбалансировать. А в феврале 1942 г. в Швеции была объявлена частичная мобилизация резервистов в ответ на предложение Берлина принять участие в войне Финляндии. И немцам, заинтересованным в регулярных поставках шведской железной руды, пришлось довольствоваться уступками шведам, и Балтийское море не стало немецким. Примерно так обрисовал положение К.В. Новиков.

Затем на английском спортивном самолете я вылетел в Стокгольм. Нас преследовал немецкий истребитель, но все обошлось. А следующий самолет был сбит, погибла семья нашего военно-морского атташе в Стокгольме Тарабрина.

8 июня 1942 г. мы прибыли в Стокгольм. У посла Алексан­дры Михайловны Коллонтай в середине мая был спазм сердечных сосудов, и она некоторое время находилась в больнице.

Два года совместной работы с ней стали для меня хорошей дипломатической школой.

Александра Михайловна встретила меня и мою семью с присущим ей радушием, заботилась, чтобы все у нас устроилось хорошо, и приглядывалась, конечно, что это за человек явился на такой пост. Она запросила Москву о назначении меня первым советником. Ответ гласил: пока не назначать, пусть войдет в курс дел, а потом будет видно.

Ей было уже за 70 лет, но она держалась с достоинством аристократки, не выдавая страданий, которые причиняла ей временами болезнь. Вокруг Александры Михайловны сложился дружный, боевой коллектив. Ее незаурядное природное дарование, глубокая интеллигентность, широта взглядов, смелый подход к выполнению трудных и порой деликатных задач выделяют ее в моей памяти из многих других дипломатов, с которыми потом приходилось встречаться. Ее нравственный, политический и профессиональный облик был для всех нас примером, он воспитывал и сам по себе.

Можно было бы позавидовать мягкости, душевности и особенной требовательности Коллонтай. Ее принципом была неутомимая и разносторонняя активность – и в воздействии на прессу, и на поведение тех или иных общественных деятелей. Она умела находить такие стороны в сотрудниках посольства, которые могли принести наибольшую пользу. И неудивительно, что из сотрудников миссии СССР в Швеции того времени вышел ряд интересных советских дипломатов и политиков. Ведь нравственный и профессиональный рост личности в значительной степени зависит от того, как с данным человеком работают. Нет плохой земли, а есть плохие хозяева. Я знал послов, которые тесно сотрудничали с кадрами сообразно с их возможностями, склонностями, занятиями, навыками, но наблюдал и таких, которые работали в одиночку или узким кругом людей, и в таком случае школы воспитания работников не получается.

Александра Михайловна, обладавшая общим опытом политической работы, была умелым дирижером. Плохих работников, обывателей, безразличных людей она внутренне не принимала и всячески стремилась от них избавиться.

Александра Михайловна Коллонтай была не просто дипломатом, но и профессиональным революционером. В ней всегда чув­ствовались дореволюционная закалка, личное знакомство с Лениным, Сталиным, другими руководителями, понимание стихии руководящего центра.

В личной библиотеке Коллонтай на ее квартире были книги преимущественно деятелей II Интернационала – Бебеля, Гильфердинга, Каутского и т.п. А книг Ленина и Маркса не было, и она их не изучала. В беседах со мной она не раз вспоминала о встречах с Плехановым, Лениным, Каутским и др. Загадочно говорила об особой положительной роли, которую сыграл в ее судьбе Сталин. Во время войны, когда показалось, что на нее темной тенью надвигалась смерть, она продиктовала ему горячее благодарственное личное письмо.

Родом из высокопоставленной аристократической семьи, она порвала со своим кругом, зачитывалась произведениями Плеханова – и он был для нее богом. Ее первая встреча с Плехановым, которого она представляла человеком совершенно необыкновенным, была для нее очень волнующей: вопреки ожиданиям она увидела высокопоставленного учителя, отчасти даже барина, человека, который не снисходил до душевного общения с собеседником, даже если он придерживался тех же идейных позиций. «С Плехановым мне было тяжело», – вспоминала Коллонтай, – «я всегда чувствовала себя провинившейся ученицей». Снисходительность, поучительность и талантливость Плеханова обескураживали ее, поэтому общее впечатление от встреч с ним оставалось смешанным и сложным.

Она нередко рассказывала мне о своих встречах с Лениным, неизменно выделяя его гениальность, простоту обращения и полное отсутствие позы. В ее рассказе Ленин предстал человеком самокритичным, искренним и сильным. Держался он очень просто и, несмотря на широкую известность в партии, ничем не отличался от других людей. Ленин пытался принять внутренний мир человека, с которым общался, ставил вопросы, волновавшие его, интересовался личными склонностями революционеров и их взглядами. В разговорах с собеседником он больше слушал, расспрашивал, чем говорил. Поэтому, по словам Коллонтай, с Лениным было, в общем, легко, у него можно было многому поучиться не только теории, силе логики, но и умению организовать разностороннюю партийную работу. У него не было и тени заносчивости, пренебрежительного отношения, недоверия в силы единомышленников, что чувствовалось нередко у Плеханова. Вместе с тем Ленин был глубоко принципиальным и порой суровым.

Она вспоминала с искренним сожалением об их расхождениях с Лениным, об участии во многих оппозициях после Октябрьской революции, о «каше в своей голове тогда». Ленину было и так тяжело, говорила она, на него обрушивались прежде всего все удары врагов, а мы еще придумывали всякие «измы», непродуманные концепции, приходили к нему со своими скороспелыми идеями. И это в момент, когда он нес на себе гигантскую ношу: руководил и фронтами Гражданской войны, и титанической работой по созданию основ пролетарского государства, и занимался теоретическими проблемами. «Я помню», – рассказывала Коллонтай, – «как мы пришли к нему целой группой из «рабочей оппозиции». Заглянули в кабинет – пусто. Оказывается Ленин, узнав о нашем появлении, надел пальто и кепку и ушел из кабинета через заднюю комнату, не желая входить в ненужный личный конфликт с инакомыслящими, если этого не требовала обстановка».

У нее была интересная манера готовить и писать донесения Центру. Она долго прицеливалась к теме, писала черновики, откладывала написанное в свою потайную папку, исправляла и откладывала вновь. При этом она добивалась не только ясности мысли, но и, так сказать, «детскости» – простоты изложения.

– Это донесение прочтут наверху, – говорила она, понижая голос и подымая указательный палец с почтением на лице. – А наверху люди, занятые тысячью других дел, усталые, отве­чающие за все. Помните, это то же люди, у них те же 24 часа в сутки, но уйма других разнообразных дел. Им можно слать только хорошо проверенные, важные по сути и легко доступные по форме депеши. Ведь не все из них занимаются изо дня в день внешней политикой, большинство другими – военными, экономическими, идеологическими и иными делами. Стиль должен быть доступным, предмет – достойным такого круга читателей. Вы лучше отложите, если возможно по содержанию и срокам, донесение на два-три дня, а потом перечитайте, почеканьте, проверьте и, если найдете подходящим, ставьте подпись, улучшая и уточняя.

Язык ее донесений был негладкий, он топорщился, обращая на себя внимание. Но в этом была истинная культура, шедшая, я думаю, от Герцена.

Мы обычно торопились информировать Москву по разным аспектам событий, и поэтому не всегда удавалось отчеканивать депеши. Случались досадные промахи, за что получали внушения. Учиться приходилось на ходу, помогало обращение к историческому опыту, он во многом способствовал постижению тайн профессии. Я до дыр зачитал многотомную переписку царских дипломатов, стараясь добиться сжатости, емкости, ценности информации. Это была трудная, но необходимая школа.

Находясь в Швеции, я попросил из Москвы и проштудировал сочинения Карла Клаузевица «О войне», В.К. Триандафиллова «О стратегическом развертывании», трехтомный труд Б.М. Шапошникова «Мозг армии», а позднее «Стратегию» под ред. В.Д. Соколовского, о котором позже. Не скажу, чтобы мне, гражданскому по образованию и опыту человеку, много давало это чтение специальной литературы. Однако я приучал себя мыслить с пониманием даже по явно недоступным для меня профессиональным делам.

Несмотря на нездоровье, A.M. Коллонтай держала в поле зрения главные вопросы, верно оценивала особенности политической обстановки и, возвращаясь на работу после перерывов, вызванных болезнью, продолжала, порой совершенно неожиданную по формам и содержанию, деятельность.

Шла тяжелая война, под Сталинградом развернулась кровопролитная битва. Швеция была отрезана от СССР и союзных нам западных стран. Лишь тоненькая нитка авиационного сообщения связывала ее с Англией. Пронемецки настроенная группа буржуазии Швеции была очень влиятельной, и эти настроения питались холодным расчетом дельцов, которые чувствовали конъюнктуру, загребая военные барыши.

Борьба по вопросам внешнеполитической ориентации в Швеции была острой в течение всей войны, и активная работа советских дипломатов была немаловажным компонентом в этой борьбе.

В Москве были тогда опасения, что Швеция вступит в войну на стороне Германии. По этому вопросу у миссии была переписка с Москвой, были резкие ноты Советского правительства насчет транзита через Швецию немецких войск в Финляндию и др. Это сдерживало шведов, было полезно.

Вместе с тем Александра Михайловна верно оценивала национальные особенности шведов, их политическую расчетливость. Она говорила, что шведы – это осторожные, умные и зоркие политики, они привыкли выгодно торговать, а не воевать, умели оценивать события перспективно с учетом опыта истории, а не под влиянием тех или иных конъюнктурных поворотов. Большинство шведской буржуазии опасались втягивания Швеции в войну, она понимала и вспоминала уроки Полтавской битвы 1709 г., даже удивлялась, зачем Петр I разбил Карла XII под Полтавой, охладив тем самым воинственный пыл шведской державы на ряд веков. И Александра Михайловна была твердого мнения, что Швеция в войну не вступит. Она убеждала в этом Центр, что было важно для дислокации советских войск, так как речь шла о Ленинграде и о Северном театре войны. И это подтвердилось. Когда стрелка весов во второй мировой войне стала определенно склоняться в сторону антигитлеровской коалиции, мы уже могли совершенно твердо ответить на запрос Москвы, что Швеция в войну с СССР не вступит. Нейтралитет Швеции имел для нас важное значение, позволяя держать меньшее количество войск на периферии заморской границы Швеции и на советско-финляндском фронте.

В профессионально-дипломатическом отношении у A.M. Коллонтай были свои методы работы. Ее беседы со шведами и представителями дипкорпуса всегда отличались ясной целенаправленностью. Швеция в годы войны была одной из немногих нейтральных стран, а Стокгольм называли «маленьким городом с большими интригами». Важно было иметь информацию не только о положении в Швеции, но и о планах и намерениях вражеской коалиции и воюющих сторон. Решать эти вопросы помогали широкие знакомства посла в самых разных кругах шведского общества – от дворцовых до леворадикальных. Это были высокопоставленные лица, а порой и малозаметные, например, личный врач короля или журналист с выходом на нужные сферы. Она шутя говорила, что дипломат должен иметь таких, по ее выражению, «зайцев», чтобы в любой момент донести в любое место нужные соображения или запросить что-либо. Давние связи были у нее и среди крупных промышленников Швеции, которые определяли основы политики этой страны (семья Валленбергов, владельцы металлообрабатывающих заводов Сандвикен и другие). Для каждого собеседника она находила свой особый язык, основанный на понимании взглядов и положения этих людей, на знании того, что от данного контакта требовалось в тогдашней военной обстановке. И она легко поддерживала нужные контакты в удобоприемлемой, отчасти нарочито подчеркнутой женской форме.

Большую личную роль в этом играл король Густав Бернадот. Он был под стать деду, Жану Батисту, маршалу Франции, сподвижнику Наполеона I, который уволил его и отправил в Швецию, где был избран наследником шведского престола. Всюду и везде он отстаивал шведские государственные интересы, а в 1813 г. командовал шведскими войсками в войне против Франции. Густав Бернадот занимался лишь крупными вопросами политики, умело процеживая их в высших деловых, правительственных, военных, дипломатических, научных и других кругах страны. И поэтому его конечные оценки были приемлемы для всех. Король спокойно сидел за стенами своего замка, пользуясь уважением управляемых.

Много забот было вокруг транзита немецких войск и материалов через Швецию в Финляндию и обратно. По указанию Москвы мы бомбардировали шведов нотами протеста и меморандумами. Это отрезвляюще действовало на влиятельные круги в Швеции.

В начале 1943 г. из Москвы снова поступил запрос – не вступит ли Швеция в войну против нас? Мотивированно ответили, что шведы будут держаться нейтралитета с креном в сторону Германии, но в войну не ввяжутся. Думаю, что наш ответ имел некоторое практическое значение – ряд советских дивизий был переброшен с северного на другие участки фронта.

В октябре 1942 г. шведскими властями был арестован сотрудник торгпредства Сидоренко, и в ответ на запрос указаний я получил жесткую отповедь: «Вы должны действовать сами твердо и решительно, а не просить беспомощно указаний». Получив такую «порку на воздусях», я обозлился на себя и решил действовать самостоятельно. В Москву я ответил коротко: «Полностью сознаю верность Ваших указаний, обещаю подтянуться».

Сидоренко был арестован на главной улице столицы при передаче военных разведывательных материалов. Улики – неопровержимые. Парень молодой, неопытный. И вот его коллеги стали говорить мне, что Сидоренко начинает «психовать» и может «расколоться». Я обратился к врачам, те перепугались и ответили, что ничего сделать не смогут. Мне надо было найти пути к его освобождению.

Тогда я решил действовать «ва-банк». Обратился к светилу психиатрии Европы тех времен – шефу Института психиатрии Швеции (фамилию, к сожалению, не удержал в памяти). Выслушав меня, он сказал, что осмотрит заключенного. При встрече на конспиративной квартире профессор сказал, что Сидоренко здоров, имеются небольшие отклонения нервного характера. Но он понимает и рад возможности принять участие в битве под Сталинградом. Профессор бывал в миссии на приемах, был в 1936 г. на всемирном конгрессе психиатров в Ленинграде и восхищался духовным миром советских людей и их героизмом.

Я попросил профессора написать свое профессиональное врачебное заключение, к которому сделал пару маленьких поправок.

На приеме у премьер-министра Швеции Пьера Альбина Хансена, лидера социал-демократической партии Швеции, я, показав бумагу, потребовал указанных действий. Он был осторожный, гибкий и очень популярный политик, умевший обходить острые углы.

– Я понимаю Вашу точку зрения, – с уважением ответил премьер‑министр.

У дипломатов есть такие заковыристые выражения, которые, ничего не означая, звучат по всему диапазону – от нуля до бесконечности.

Канцлер оставил бумагу у себя, дело получило огласку в печати, и профессора стали вызывать в ведомства: внутренних дел, безопасности, иностранных дел. Упреки. Угрозы. Шантаж. Но профессор заявил, что психическое состояние узника еще хуже, чем он написал, и что оно ухудшается, угрожая внезапными потрясениями. Ему раздраженно указывали, чтобы он не вмешивался не в свои дела, на что тот ответил, что судит о положении чисто профессионально и не думает, что печальный исход будет полезным для Швеции.

Некоторое время тема Сидоренко была чуть ли не главной сенсацией в шведской печати. Суд приговорил его к 12-летнему тюремному заключению. Тем временем сражение под Сталинградом закончилось пленением 6-й армии Паулюса. А борьба за освобождение Сидоренко продолжалась. Здесь не место описанию деталей, но финал истории такой: его поместили в госпиталь, облегчили режим, а спустя год или два вернули без шума в Советский Союз. Надо сказать, что я встречался в дальнейшем с подобными ситуациями не раз.

Провал планов молниеносной войны и Сталинградская битва усилили позиции тех кругов шведской буржуазии, которые были за нейтралитет. К 1943 г. опасность втягивания Швеции в войну практически отпала. 30 августа 1943 г. шведы объявили о прекращении транзита немецких вооружений и боеприпасов по железным дорогам. Оставалась лазейка в виде курсирования почтовых вагонов с немецкой охраной на Финляндию и Северную Норвегию. Продолжался транзит других грузов, «не имеющих военного характера». Тем самым оставалась возможность переброски в Финляндию – для немецкого фронта в Финляндии – фуража, продовольствия, автомашин и др. Сохранялся транзит германских солдат и вооружения через территориальные воды Швеции. Не было отменено и конвоирование немецких транспортов шведскими военными судами с передачей этих транспортов под конвой немцев или финнов в открытых водах Балтики.

Один из видных деятелей шведской социал-демократической партии Гюннар Мюрдаль считал нужным бить именно в эту точку против транзита в территориальных водах. И мы получили подтверждение такой линии наркомом.

На Свирском фронте оставался шведский добровольческий батальон, что было отмечено по нашему сигналу советской печатью. Были опубликованы также сведения о доходах, полученных Швецией за транзит немецких солдат и офицеров (более 80 млн. шведских крон) – и это не считая сумм, уплаченных немцами за использование территориальных вод, за конвоирование транспортов и т.п.

За время пребывания в Швеции у меня установились активные связи с либеральными и демократическими кругами.

Я очень сблизился с датским писателем Мартином Андерсеном Нексе⁶. Его роман «Дитте – дитя человеческое» – лучшее, что я читал в то время. Искренность, проникновенная любовь к бедным людям из народа находятся в книге в редкой гармонии с преданностью идеалу. М.А. Нексе было тогда около 70 лет, его жена была моложе его лет на 35. У них было шестеро детей.

М.А. Некcе много рассказывал мне о своей жизни. Будучи студентом, он отправился в пешую прогулку по Европе и в Африку. В Берлине его пригласили, как подымавшуюся литературную звезду Скандинавии, лидеры СДПГ Гильфердинг и Каутский. Они хвалили высокую немецкую культуру, немецких писателей, художников и ученых. Разговор принимал острый характер.

– Нет, Вы мне скажите, кто наследник этой культуры?! Кто преемник? – кипятился Гильфердинг.

– Идиоты, – отрезал юноша.

Разговор был переведен на светские темы, а Нексе покинул это общество.

Как сейчас вижу его огромную львиную голову, его пальцы в раздумии о чем-то важном и значительном. Я поддерживал в годы войны отношения с владельцами заводов «Сандвикен», другими крупными бизнесменами. И я решил устроить в миссии прием для них с женами, пригласив как главного гостя М.А. Некcе. Рядом с ним по значению была супруга одного из тузов шведской индустрии. Она была речистая и тонким голосом пищала что-то свое. Шведы – завзятые протоколисты – молча внимали роскошно одетой даме. И тут я услышал утончившийся голос Нексе: в той же пискливой и явно насмешливой манере он повторял ее репризы. Все были ошарашены. Мне еле удалось ввести разговор в нормальное русло. Я спустился с Нексе как главным гостем по ступенькам лестницы из зала приемов.

– Ну, как вам понравилось? – спросил я ни к тому, ни к сему.

– Идиотуле, – громко ответил знаменитый писатель. Обернувшись, увидел всю компанию, слышавшую и понимавшую, о ком идет речь.

Дипломатически это было для меня уроком необходимости правильного подбора гостей на приемах. Мы дружили с Нексе до конца его дней. Ему было неуютно в Скандинавии, и остаток своей жизни он провел в Дрездене. Высокий, из одного куска вылитый – замечательный человек.

Решающее влияние на наши отношения со Швецией и усиление дипломатической активности в Стокгольме имели победы под Сталинградом и на Курской дуге. Редактор «Гетеборг‑хандельс‑тиднинген» мужественно заявлял: «Мы должны выйти из столбняка и уже можем возвысить голос, ибо Германия не сможет бросить против нас 20‑30 дивизий».

В 1943 г. ко мне стали обращаться представители стран гитлеровской коалиции. Посол Италии провел несколько встреч, излагая соображения и трудности положения правительства Италии, якобы желавшей выйти из войны, но скованной обязательствами перед Германией. Одно время мне пришлось встречаться с представителями трех направлений из Румынии: от премьер-министра Антонеску, от министра иностранных дел и от короля Михая. Каждый из собеседников просил держать в тайне сам факт наших встреч, не говоря уже о содержании бесед. Пришлось придумывать систему конспирации встреч и особые варианты разговоров. Были легкие зондажи и от венгров. Все эти дела не имели завершения. После зондажей в Стокгольме итальянцы, например, вышли на прямые связи с Москвой.

Более подробно следует рассказать о немецких зондажах в Стокгольме, который в дипкорпусе называли «маленьким городом с большими интригами». Особого внимания заслуживает фигура Бруно Петера Клейста – одного из близких доверенных лиц Риббентропа, оберштурмбаннфюрера, эксперта нацистской партии «по делам востока». В декабре 1942 г. он приехал в Стокгольм без особых поручений. Ему хотелось – хотя бы через створку – посмотреть, что делается в советской стране, как писал он в своих воспоминаниях, проделать через посредника, который имел хорошие связи с советской миссией в Стокгольме, хотя бы «узкую щель» в «восточной стене».

Клейст говорил в своем кругу, что ввиду положения под Сталинградом, где 6-я армия Паулюса попала в окружение, стоит попытаться заключить с Советским Союзом соглашение о прекращении войны в границах 1937 г. Клейст пытался установить связь с A.M. Коллонтай, но она уклонилась от всяких контактов.

6 декабря Клейст беседовал с высокопоставленным шведом, который высказал мысль о необходимости капитуляции Германии на западе с тем, чтобы «иметь возможность сдержать фронт на востоке». Клейст отверг эту идею как «совершенно недискутабельную, поскольку в Европе в то время не было ни американской, ни английской армии, перед которыми можно было бы капитулировать». В то же время, трезво рассуждая, посланец Риббентропа и его единомышленники приходили к выводу, что «капитуляция Германии будет использована западными державами для ликвидации германского экономического и научного потенциала и ее ведущего положения в Европе независимо от того, кто будет управлять страной – Адольф Гитлер или иезуитские священники». Отсюда возникла надежда на возможность сепаратного соглашения с Советским Союзом в целях сохранения единства Германии.

Мне хотелось бы обратить внимание на это высказывание Клейста, которое, по моему пониманию, отчетливо подчеркивает характер настроений в кругах Риббентропа, а может быть, и повыше.

Потом был подключен агент Гиммлера и Канариса – «деловой человек», а проще сказать, коммерсант Клаус – еврей по национальности, работавший двойником и на немецкую разведку, и на советскую, куда он был завербован нашими разведчиками в Каунасе в 1939-1940 гг. Канарис дал очень высокую оценку достоинствам своего агента, представив его своему руководству как знающего и имеющего широкие связи с работниками советской миссии в Стокгольме⁷.

6 декабря 1942 г. Б.П. Клейст имел разговор с Клаусом о положении Советского Союза в то время.

Приведем в изложении Клейста высказывания Клауса: «Э. Клаус довольно убедительно разъяснил, что Советский Союз не собирается воевать «ни на один день, ни на одну минуту больше, чем необходимо, за интересы Великобритании и США. Он не хочет прийти к концу войны обескровленным. Более того, он не может испытывать доверия к США и Великобритании, так как, несмотря на его требования, второй фронт так и не был открыт, не получило Советское правительство и четкого ответа на свои запросы относительно интернированного лидера нацистской партии Р. Гесса, находившегося в Англии, и т.д.».

Далее Клаус отмечал: «Вся тяжесть войны переложена на восток. Высадка в Африке, по-видимому, больше служит фланговому прикрытию от Советского Союза, чем наступлению против держав оси. Из бесед с англо‑американскими государственными деятелями и военными следует, что они склоняются к созданию второго фронта на Балканах, что совершенно неприемлемо для Кремля».

Аргументируя заинтересованность Советского Союза в сепаратном мире с Германией, Клаус указал, что, несмотря на советские военные успехи, Красной Армии еще придется освобождать тысячи квадратных километров своей территории, оккупированной Германией, неся большие потери в людях, материальных ценностях и времени. Эти оккупированные территории, подчеркнул он, как раз могут стать объектом переговоров. Если такая сделка состоится, то появятся гарантии сохранения мира. Во‑первых, Советскому Союзу необходимо будет залечивать свои раны, возместить военный ущерб и начать вновь промышленное строительство. Во-вторых, ему потребуется экономическая помощь, оказать которую может только Германия. В случае же поражения Германии СССР придется уповать только на помощь США, в которой в любой момент может быть отказано.

На соответствующий вопрос Клейста о призыве большевиков к мировой революции Клаус ответил, что от догмы мировой революции как конечной цели сталинского «социализма в одной стране» большевики, само собой разумеется, не откажутся. Но ее не надо понимать буквально, и во всяком случае Сталин не будет подвергать опасности свое государство.

Клейст заметил, что он разговаривает как частное лицо и никаких полномочий не имеет. Добавим, что Клейст отказался от официальной встречи с «Александровым».

Как временный поверенный в делах (A.M. Коллонтай была нездорова из-за перенесенного инсульта) я был отчасти в курсе контактов с Клаусом с 1942 до середины 1943 г. Думаю, что эти контакты со строгим соблюдением норм тогда велись через своих людей резидентом НКВД Б.А. Рыбкиным и его супругой, ведавшей отделом печати миссии (впоследствии известной писательницей Зоей Ивановной Воскресенской). Вторую фазу контактов курировал мой заместитель Разин.

Когда Клейст вернулся в Германию, он при приземлении на аэродроме был сразу же арестован. Его допрашивал сам Э. Кальтенбруннер и держал под домашним арестом две недели. Видимо, военные круги были против каких-либо контактов с нами тогда, надеясь на победное сражение летом 1943 г. у Орла и на Курской дуге.

После сражения на Курской дуге о Клейсте вспомнили. В середине августа 1943 г. Клейст был вызван к Риббентропу и беседовал с ним более четырех часов, но никакого указания не получил. Позднее, после визита Риббентропа в «Волчье логово» Гитлера, Клейсту дали понять, что не может быть и речи о каких-либо переговорах с Москвой. Однако уже через несколько дней Клейст получил от Риббентропа указание восстановить контакт с Э. Клаусом, но это поручение было обусловлено таким множеством «если» и «но», что действия Клейста фактически были лишены какой-либо свободы.

Клаус настойчиво добивался встреч со мной как первым советником миссии в Стокгольме.

Но игра пошла в одни ворота: я принимал письма и имел кодированные разговоры по телефону, о чем докладывал Москве. Потом это затихло. Оказалось, что контакты перевели на работников НКВД в Стокгольме, связной все рассказывал резиденту нашей внешней разведки советнику миссии Разину. А Разин докладывал все в Москву. Упоминавшаяся в нотах Молотова 1943 г. встреча с Клаусом одного из советских работников была проведена, если не ошибаюсь, Андреем Михайловичем Александровым.

Клейст и Клаус были недовольны манерой Александрова, который обставлял разговор бесконечными ссылками на то, что он не уполномочен обсуждать такие вопросы, и уходил от определенных ответов. По моему обычаю я не добивался доклада представителей разведок и довольствовался общими сведениями, поскольку было ясно, что канал работает напрямую в Москву, и что контакты касались очень крупных вопросов – отнюдь не стокгольмского масштаба.

8 сентября 1943 г. Клейст вновь приехал в Стокгольм, чтобы встретиться с Клаусом. 11 октября советская миссия получила анонимное письмо, но с указанием условного адреса, в котором сообщалось о готовности передать в распоряжение советского правительства информацию, содействующую прекра­щению войны уже в этом году. 10 и 11 ноября 1943 г. миссия получила еще два анонимных письма.

Передавая содержание в Москву, я, будучи поверенным в делах, высказал мнение, что информация неизвестного отправителя вызывает подозрение. 12 ноября Молотов направил послам Великобритании в Москве А. Керру и США А. Гарриману личные ноты «о пробных мирных шагах со стороны немцев, что имело место недавно в Стокгольме». В нотах указывалось, что советская миссия в Стокгольме, «не придавая большого значения этому письму», тем не менее не отказалась выслушать информацию и поручила сделать это одному из своих сотрудников, который встретился с автором письма.

Спустя пару месяцев я получил резкое указание из центра: «прекратить все контакты и пригрозить немецкому лицу обращением к шведской полиции, если он будет пытаться просить о встречах». На этом, сколько я пока знаю, дело прекратилось. Околичностями узнал потом, что Черчилль спра­шивал Сталина, какие у нас ведутся разговоры с немцами в Стокгольме, и нет ли опасности сепаратного мира. Сталин задал контрвопросы о переговорах с немцами в Стамбуле (фон Папен встречался с представителями США) и в Берне. Получив заверения Черчилля, что договоренность о незаключении сепаратного мира с рейхом остается в силе, Сталин подтвердил аналогичную позицию Советского Союза, и в Стокгольм было дано вышеприведенное указание. Это было частью дипломатической подготовки Тегеранской конференции трех великих держав 28 ноября-1 декабря 1943 г.

В середине февраля 1944 г. Гитлер распустил службу Канариса Абвер в связи с многочисленными провалами нацистских агентов и присоединил ее остатки к службе безопасности рейха, возглавляемой Гиммлером. Эсэсовцы основательно почистили разведку от агентов еврейского происхождения. Пострадал и Э. Клаус, но вскоре его вновь отыскал Б.П. Клейст.

7 августа 1944 г. A.M. Коллонтай сообщила в НКВД, что, по сведениям американского посланника Х. Джонсона, немецкая миссия в Стокгольме «с помощью сплетен и выдумок» пытается посеять недоверие между союзниками. Во время одной из бесед Джонсон рассказал A.M. Коллонтай, что немецкая миссия распространяет слухи, будто бы к Семенову в два часа ночи на дачу приходил Клейст и оставался довольно долго, по-видимому, ведя переговоры. Клейст у них доверенное лицо, хотя формально занимается коммерцией. Джонсон смеялся, писала в телеграмме A.M. Коллонтай, что для переговоров не требуется ездить за город ночью на дачу. Все же он меня спросил, продолжала Коллонтай, мог ли быть какой-либо зондаж со стороны немцев. A.M. Коллонтай отмела всю нелепость таких слухов и рассказала Джонсону историю с анонимными письмами, поступавшими в адрес советской миссии. В свою очередь она спросила, получает ли Джонсон такого рода письма. Джонсон сказал, что «последнее время не получал, но подобные, также анонимные, письма раньше приходили».

В телеграмме от 16 августа 1944 г. заместитель наркома А.Я. Вышинский, одобрив ответ, который A.M. Коллонтай дала Джонсону, тем не менее поинтересовался: «... правильно ли мы понимаем этот Ваш ответ в том смысле, что Семенов вообще не имел никаких встреч с Клейстом?».

18 августа 1944 г. A.M. Коллонтай ответила: «Разумеется, никакого свидания ни у кого из наших дипработников с Клейстом не было. На такой шаг мы бы никогда не пошли без Ваших указаний».

Английский посол А.К. Керр в личной ноте от 21 августа 1944 г. на имя заместителя наркома А.Я. Вышинского проинформировал его по указанию своего правительства, что германский министр иностранных дел Риббентроп направил германского эмиссара Бруно Клейста в Стокгольм для установления контакта с советскими представителями «с целью мирных переговоров с СССР». Посол запрашивал, имеет ли советское правительство какую-либо информацию относительно фон Клейста, и предпринимал ли тот какие-либо попытки установить контакт с советскими представителями. Эта информация, писал посол, наряду с общим интересом была бы полезной английскому правительству и с точки зрения определения ценности германского журналиста как источника, через которого была получена упомянутая информация.

В ответной ноте от 4 сентября 1944 г. Вышинский подробно рассказал о фактах присылки анонимных писем, которые советская миссия в Швеции оставила без ответа, и о том, что последнее такое письмо было направлено в МВД Швеции с просьбой «избавить миссию от получения подобных провокационных писем». Одновременно он уведомил посла, что советский посланник A.M. Коллонтай информировала об этой истории американского посланника в Стокгольме Х. Джонсона.

На следующий день английский посол Керр поблагодарил Вышинского за исчерпывающий ответ.

29 августа 1944 г. германское информационное агентство передало заявление представителя МИД Германии на вопрос одного из иностранных корреспондентов относительно слухов об имевшей якобы место попытке установить через нейтральные страны контакт с противником. Представитель Вильгельмштрассе заявил, что «контакт Германии с ее противниками бывает исключительно только на поле сражений. О других контактах не может быть и речи».

Из научного труда известного германского историка Ингеборга Фляйшхауэра, всесторонне проанализировавшего многочисленные документы архивов ФРГ, Великобритании, США и Швеции, известно, что Э. Клаус продолжал свою деятельность до конца войны, поддерживал связи с Б. Клейстом, со шведскими властями, которые после войны потребовали от него за его связь с рейхом покинуть Швецию и выехать в Германию⁸.

Как явствует из приведенных документов, не только переговоров о сепаратном мире, но даже никаких прямых контактов с немцами у советских дипломатов в Стокгольме не было, в том числе и на даче B.C. Семенова в Лидинге 28 июня 1944 г. в присутствии советского военного атташе Н.И. Никитушева, о которой пишут западные историки. Психологию советских дипломатов того времени прекрасно выразила A.M. Коллонтай, подчеркнувшая, что они никогда не пошли бы на это без указаний Центра, а такого указания не было.

Изложенное выше не исключает, что отдельные немецкие представители, выступавшие против гитлеровского режима, действительно искали контакт с советской миссией, искренне надеясь оказать содействие скорейшему окончанию войны. Но очевидно также и то, что правящие круги тогдашней Германии, уже однажды вероломно обманувшие Сталина, не могли так просто надеяться восстановить его доверие. Поэтому любая их попытка в этом направлении могла и дей­ствительно рассматривалась как провокационная, имевшая неблаговидную цель посеять недоверие в рядах антигитлеровской коалиции.

Подготовку к выходу Финляндии из войны A.M. Коллонтай всегда считала крупным вопросом. Она поддерживала интерес у шведов и финнов к этому вопросу, нередко в неожиданных формах не упускала подчеркнуть, что Советский Союз много сильнее тех, с кем тогдашние финские правители связали свою судьбу, поддерживала прямые связи с представителями направления, стоявшего в Финляндии за добрососедские отношения с Советским Союзом.

Зондажи от финнов начались после битвы под Сталинградом. Разговоры велись, например, через нашего советника бельгийским послом, вы­ходцем из правящей династии, но поначалу малоопределенные и тягучие. Лишь по мере поворота в ходе войны выдвигались в жестокой борьбе с финской реакцией на передний план те, кто впоследствии был стойким приверженцем внешнеполити­ческой линии «Паасикиви–Кекконен».

Между тем, в 1943 г. у Коллонтай случился острый криз – вследствие инсульта наступил левосторонний паралич, и после двухмесячного лечения ей было предписано пребывание в санатории с ограничением работы до минимума. Нам пришлось взять на себя и эту часть работы. Но главные встречи, например, с Таннером, Паасикиви она оставляла для себя и, по понятным причинам, конспирировала даже от меня. Так, Коллонтай, будучи в санатории Сальчебаден, встречалась с представителями финского правительства Таннера, а также с Паасикиви, выступавшими за установление мира между Финляндией и Советским Союзом. Однако влияние сторонников войны в Финляндии преобладало, и контакты оставались до 1944 г. малозначительными.

Порой эти зондажи развивались и по шведской линии. Финский вопрос всегда наличествовал как важный элемент в политике Швеции, ей было геополитически очень важно, чтобы на шведской границе внезапно не появилась тень советского дозора. И, несмотря на известные трения между шведами и финнами, они, как буржуазные политики, находили общий язык.

Тактика A.M. Коллонтай была направлена на более активное вовлечение Швеции в усилия, направленные на прекращение войны на Севере. Но правительство Рюти–Таннера не хотело соглашения с Советским Союзом. Победные операции Красной Армии под Ленинградом и Новгородом сильно повлияли на ситуацию в Финляндии. Встал вопрос: куда идти и с кем? Росли настроения в пользу соглашения с Советским Союзом. Но Таннер и Рюти упорно цеплялись за союз с Германией.

Для Советского Союза отношения с Финляндией были важной частью послевоенного устройства мира. Советское руководство хотело иметь на северо‑западе дружественного соседа, с которым развивались бы полезные контакты и взаимовыгодные отношения. Кроме того, за рубежами Финляндии лежала вся Скандинавия. Таннеровско‑маннергеймовская Финляндия была военным врагом. И от этого никуда не уйти. Но был и финский народ, было и будущее. После разгрома немецко-фашистских войск под Ленинградом и Новгородом финское правительство запросило Советский Союз, на каких условиях Финляндия могла бы выйти из войны. Советское правительство потребовало разрыва отношений с Германией, интернирования находившихся на территории Фин­ляндии немецких войск, отвода финских войск к границам 1940 г. При этом была выражена готовность, чтобы скорее закончить войну и уменьшить количество жертв, пойти на переговоры с Финляндией. Наибольшие трудности представляли для наших вооруженных сил операции по очистке от немецко‑фашистских войск северных районов Финляндии, где располагались немецкие войска с задачей любой ценой отстоять район Петсамо (Печенга) с его богатыми приисками никеля.

Но в мае 1944 г. финские руководители прекратили переговоры, отказавшись разорвать отношения с Германией, интернировать или изгнать немецко-фашистские войска из Финляндии. Правящие круги по-прежнему держали курс на продолжение войны с Советским Союзом. Ввиду этого план операций был пересмотрен, и было решено нанести главный удар по войскам на Карельском перешейке и в южной Карелии.

22 июня 1944 г. началось сражение на Свирско‑Петрозаводском направлении, а десятью днями раньше войска Ленинградского фронта взяли Выборг. 28 июня наши войска овладели Петрозаводском.

Чем ближе к финской границе, тем упорнее становилось сопротивление финнов. Мосты разрушались, каждый квадратный метр минировался.

Отдельные события переросли местное значение, слились в цепь грозных для врага явлений, поставили Хельсинки перед выбором, что делать дальше. Отчаянное сопротивление финнов не имело никакой перспективы.

21 июля Красная Армия достигла государственной границы Советского Союза. Вершители довоенной политики Финляндии ничего не могли предложить своему народу.

Совместными ударами Ленинградского и Карельского фронтов были потрясены основы финско‑германского военного сотрудничества. В начале августа президент Финляндии Рюти ушел в отставку, и вскоре финны запросили об условиях перемирия. 25 августа советское правительство получило официальную просьбу Хельсинки о перемирии.

Когда 4 сентября финны прекратили переговоры, на ряде участков фронта появились финские парламентеры, которые с радостью говорили, что война закончена. Но из Москвы был ответ: «Финляндское правительство не приняло еще условий советского правительства». Однако 5 сентября финляндское правительство приняло новые требования, в том числе разоружить германские дивизии на территории Финляндии, и боевые действия на южном участке Карельского фронта были прекращены.

7 сентября 1944 г. в Москву прибыла финская делегация для переговоров.

На крайнем Севере продолжались ожесточенные бои с немцами, не хотевшими оставлять Печенгу.

19 сентября было подписано в Москве соглашение о перемирии. И финны были вынуждены выдворять немецкие силы. Финский МИД заявил германскому послу, что между их странами отношения порваны. Но в Лапландии оставались немецкие войска. К концу октября финны стали расчленять немецкие войска в Петсамо. В течение ноября они медленно двигались дальше. Им понадобилось шесть месяцев, чтобы очистить от немцев район Кильписярвт.

Освобождение оккупированных советских территорий Красная Армия завершила к 30 сентября. В ночь на 29 октября операции фронта под командованием Мерецкова были закончены, а сам он был отозван в Москву и послан на Дальний Восток.

Все эти события развертывались на фронтах боевых действий под непосредственным военным и политическим руководством Ставки Верховного Главнокомандования. В Стокгольме шли как бы аккомпанирующие дипломатические акции. Шведские дипломаты более активно включались в дела, но с определенным креном в сторону Финляндии.

Вывод Финляндии из войны был серьезным ударом по Германии. Это позволило более 40 дивизий Красной Армии перебросить в район Белоруссии, где они участвовали в окружении немецких войск и их пленении в районе Минска («бобруйский котел»).

За работу в последние два года сотрудники миссии были награждены орденами. Я был удостоен ордена Отечественном войны 1-й степени в золоте (это было редкое исключение – гражданские лица, не воевавшие на фронте, в том числе дипломаты, этим орденом не награждались).

В октябре 1944 г. Коллонтай получила указание: «направить Семенова в Москву, который давно тут не был и по приезде мог бы дать более полную информацию о делах в Швеции».

По пути из Стокгольма я сделал остановку в Хельсинки. Было темно, я устроился в какую-то гостиницу, а на всякий случай позвонил А.II. Кузнецову, помощнику А.А. Жданова, сообщив, что я здесь проездом. Заснул. Часа в три ночи звонок: «Вас просит зайти товарищ Жданов. Машина послана». У приемной недоумение: «Не знаю, зачем. Проходите».

А.А. Жданов встретил меня у двери. Заметно погрузневший во время войны он был в расцвете сил. Усадив за стол, принялся рассказывать об обстановке в Финляндии.

– Расскажите там, в Москве, что положение сложное, каждый куст стреляет, и только начинаем завязывать личные отношения.

Потом говорил о впечатлениях офицеров и солдат, побывавших в Европе.

– У нас, конечно, не та высота развития. А все ли так понимают? Космополитизм и забвение интересов родины – сейчас самое опасное во внутренней жизни.

И Жданов несколько раз возвращался к тому, что я должен рассказать об этом в Москве. Я не понимал, кому я должен это рассказывать.

Через час А.А. Жданов вылетал в Ленинград, и предложил мне лететь вместе с ним.

На аэродроме было ветрено и сумрачно. Командир корабля, по внешнему виду похожий на донского казака, переминался с ноги на ногу.

– Погода нелетная, товарищ член Военного совета. Лететь нельзя.

– Мне срочно в Москву. Долетим до Ленинграда?

– Так точно. Но будем лететь над морем у кромки берега. Туман прижимает, видимость 50 метров.

Жданов ушел в передний отсек, забрался на вторую полку и заснул. Я смотрел в окно на бушевавшие волны, самолет здорово трясло, и я стукался головой о потолок, хотя был привязан к сиденью. Показались окраины Ленинграда.

Ленинград сильно пострадал от артобстрелов и блокады. Руководители города устроили мне радушный прием, покатался на машине по городу, очень изменившемуся за годы войны. Вечером я был на концерте в филармонии. Дирижировал высокий и стройный Евгений Александрович Мравинский. Долго не слыхал я такой музыки.

– Вас приглашает за сцену дирижер Мравинский, – услышал я. Он провел при мне разбор исполнения оркестром концертной программы: один пропустил паузу, другой хорошо исполнил сольную партию, третий не уловил на таком-то такте оттенков звучания. И все это с чувством вдохновения. Меня удивило личное внимание ко мне Мравинского. Как выяснилось, он – племянник Коллонтай, сын артистки Мариинского театра Мравиной, отсюда его фамилия – Мравинский. Коллонтай много говорила мне о рано умершей талантливой сестре, но о Евгении Александровиче никогда не упоминала.

По прибытии в Москву меня сразу же принял В.М. Молотов.

– Есть мнение назначить вас послом в Швецию ввиду тяжелой болезни Коллонтай.

– Ни в коем разе! – воскликнул я. – За эти годы я надоел шведам, шведы надоели мне. С перемещением битв в Западную Европу Стокгольм уже превращается в провинциальный город. Идет смена кадров в дипломатическом корпусе, почти все страны отзывают активных работников. Остается Финляндия, но там у нас особое представительство, и роль Швеции будет уменьшаться.

– Чего же вы хотите? – удивленно спросил нарком.

– Я – германист. Хотел бы принять участие в работе органов военной администрации в Германии.

– Но ведь там идет война.

– Война к концу. Надо готовиться к переходу от войны к миру. Это сложное и необычное дело.

Спустя пару дней Молотов сказал:

– Ваши соображения приняты во внимание. А пока Вы назначены советником при наркоме иностранных дел с ориентировкой на германское направление. Разбирайтесь в обстановке, давайте соображения.

Готовясь к новой работе, я встречался с Г.М. Димитровым, работниками Политуправления Красной Армии. Связался с наркоматами и ведомствами, которые могли иметь касательство к германским делам. Зарылся в архивы НКИД, в литературу об опыте оккупационной работы разных государств в первую мировую войну, об оккупационной политике Наполеона I во времена итальянских походов, занятия прирейнских областей после его коронации. Встречался с историками, писавшими о Германии, с людьми, знавшими и изучавшими эту страну. Ясно, что впереди была беспрецедентная работа, ибо гигантская, самая жестокая и опустошительная во всемирной истории война могла окончиться лишь крупномасштабными, беспрецедентными решениями.

Вполне понятно, что во всех наркомах и ведомствах царила обстановка продолжавшейся тяжелой войны и восстановительных работ на выжженных гитлеровцами территориях Советского Союза. Кроме того – и это опять-таки было понятно – соблюдалась строжайшая секретность и запрещалось общаться по крупным вопросам политики с кем бы то ни было и о чем бы то ни было. Должность советника при наркоме иностранных дел СССР без оперативных функций раскрывала передо мной двери многих кабинетов, но мои собеседники слушали меня и смыкали уста, если я осторожно спрашивал об их работе и планах. Да и вопросов задавать не полагалось, это я вполне понимал.

В литературе и архивах – ветер и свист. Сохранились записи лишь о курьезных случаях. Во времена войны говорило оружие, об оккупационных делах крайне жидкий материал. Оккупационную линию Наполеона I общими штрихами обрисовал французский писатель Стендаль, бывший офицером в императорском штабе. Красноречивые документы о приказах императора и поведении французской армии в Москве 1812 г. приводятся в записках и романе Л.Н. Толстого «Война и мир». Император Наполеон I не имел обдуманной оккупационной политики в России, а то, что делалось, носило негативный, отрицательный характер. В дипломатических архивах царской России ничего практически обнаружить не удалось. В мемуарах политиков и дипломатов Англии и Франции о первой мировой войне – лишь отрывочные замечания.

Может быть, так оно и лучше: ведь перед Красной Армией, советским государством и советским народом вставала непостижимая по своей громадности затея.

Шла самая кровопролитная и опустошительная война в мировой истории. Повсюду подымался и крепчал шквал страстей, чаяний, надежд, интересов и стремлений. И даже когда смолкли пушки и были подписаны и вступили в силу первые послевоенные соглашения держав антигитлеровской коалиции, разбушевавшийся океан страстей долго сотрясал страны и континенты всего мира в разных наклонениях и поворотах.

Россия и Германия, Советский Союз и союзные государства и уползавший в свою берлогу тяжело раненый рейх в обломках планов «нового порядка» в Европе и в мире – такого ландшафта еще не знала мировая история. И нужен был орлиный взгляд, чтобы не только схватить весь этот ландшафт, но и зорко увидеть подробности всюду, где только можно было видеть.

Сейчас принято писать и говорить о начале войны. А высшее напряжение всего сосредоточивается, как свидетельствует опыт истории, в ее финале.

Запомнилась встреча с Георгием Михайловичем Димитровым, бывшим тогда Генеральным секретарем Исполкома Коминтерна. Молодой, энергичный, весьма эрудированный и хорошо знавший условия жизни в Германии Г.М. Димитров был одним из организаторов движения Сопротивления в странах Западной и Центральной Европы, находившихся под фашистской оккупацией либо входивших в гитлеровскую коалицию. Он тесно общался с И.В. Сталиным и проводил в последнюю фазу войны стратегическую линию Коминтерна, направленную на создание антифашистского народного фронта. Широко известный в стране и мире как герой Лейпцигского процесса, превративший суд над Германской Компартией в 1934 г. в суд над Герингом и другими заправилами фашистского режима, Георгий Михайлович поставил передо мной ряд вопросов, которые надлежало обдумать в новой исторической обстановке. Он подчеркивал, что Гитлеру и его близким удалось создать в Германии настроения в пользу фашистского режима двумя методами: во-первых, путем насилия и жестокой расправы над демократическими силами в стране и, прежде всего, Компартией, которая сумела на президентских выборах 1932 г. собрать за своего кандидата Эрнста Тельмана более 4,5 миллионов голосов; во-вторых, путем социальной и националистической шовинистической политики и пропаганды.

 

Помощник Г.М. Димитрова профессор В.М. Хвостов рассказывал мне потом, что Димитров очень высоко отзывался обо мне как о перспективном работнике. Он обратил внимание на мою склонность к теоретическим обобщениям практического характера и высокую работоспособность. Я только потом мог оценить это внимание, ибо Димитров, несомненно, имел прямое отношение к выработке главных положений, легших в основу курса антифашистско‑демократических сил в Германии после ее освобождения от гитлеровской тирании.

Германии уделялось особое внимание, поскольку рейх был тем деревом, повалив которое можно было быстрее покончить с сучьями и побегами других фашистских течений и партий, выросших вокруг рейха и гитлеровской коалиции.

Для меня оставались скрытыми работа 7-го отдела Политического управления на фронтах и в армиях, деятельность Союза немецких офицеров в Красногорске и другая многообъемлющая деятельность, связанная с политической обстановкой, складывающейся при активном участии антифашистов в разных странах Европы. В отличие от моего будущего «напарника» – американского политического советника при американской военной администрации Роберта Мерфи, я не принимал участия в работе Европейской Консультативной Комиссии в Лондоне, которая в течение 1944 г. вырабатывала основные положения документа о совместном управлении союзными державами Германией после ее капитуляции. Этот документ, получивший позднее название «Декларация о поражении Германии», был подписан в Берлине 5 июня 1945 г.

Мне пришлось также участвовать в комиссии по репарациям, где мне было поручено подготовить материалы по культурному ущербу, нанесенному нашей стране гитлеровским нашествием. А ущерб этот был колоссальный. Очень сильно пострадали музеи и церкви; специальные отряды «золотых фазанов» вывозили в фонды Геринга громадные ценности и в их числе древние иконы. Подсчет был, конечно, приблизительный, ведь сведения с мест были скудные.

Данные о потерях нашей страны от гитлеровской оккупации были опубликованы от имени Чрезвычайной комиссии. Но предложения комиссии по репарациям, которую возглавил вернувшийся из Лондона посол И.М. Майский, были решительно отклонены как политически и фактически несостоятельные. Я находился в кабинете Молотова, когда ему позвонил Сталин и спросил:

– Куда бы назначить Майского? Может быть, членом Академии Наук СССР? Есть у него научные работы?

Молотов отвечал, что есть небольшие исследования по Монголии и какие-то статьи по проблемам международного рабочего движения.

– Ну, что ж, пусть посидит академиком, если нет другой работы.
Так И.М. Майский стал звездой первой величины в науке.

В ночь на 11 апреля 1945 г. в комнату Наркоминдела, где я работал над материалами, вошел военный:

– Следуйте за мной, – повелительно сказал он.

Затемненная шторами машина пошла непривычным маршрутом – прямо через Красную площадь, Спасские ворота, мимо подъезда Совета Народных Комиссаров, за уголок. Офицеры патруля внутри здания подолгу рассматривали мои документы и меня, словно в них было что-нибудь не такое. В приемной комнате, обшитой до потолка дубовой фанерой, как было тогда принято, ко мне подошел бритоголовый, невысокого роста А.Н. Поскребышев и приветливо сказал:

– Вас приглашает товарищ Сталин.

Поджидая, увидел некоторых членов Политбюро и ГКО, стоявших кругом. Я смущенно пристроился около А.А. Жданова. В кабинет Сталина прошел Молотов и, увидев меня в пестром шведском костюме с цветастым галстуком, только крякнул (как я узнал потом, Сталин не любил пестрых одежд).

И вот я в кабинете Сталина, которого впервые встретил лично. В начале 30-х гг., стоя в студенческом оцеплении у трибуны мавзолея В.И. Ленина, видел его веселым и молодым – он шел, чему-то улыбаясь, своей легкой подходкой горца, а в некотором отдалении – другие члены Политбюро. А в кабинете ночью 11 апреля ко мне подошел поседевший, несколько грузный, знакомый по портретам 66-летний человек, одетый в темный военный френч без воинских знаков, в мягких стоптанных сапогах. Он подозвал Молотова, Вышинского и поручил им составить проект по какому-то вопросу, мне неизвестному.

Молотов и Вышинский быстро ушли, а я остался в кабинете в своем нелепом костюме.

Сталин посмотрел на меня с улыбкой через рыжеватые усы и продолжал свою работу. Предстояла одна из самых крупных и сложных операций войны – форсирование реки Одер и развитие наступления нескольких фронтов на Берлин и другие районы Германии. В конце войны Сталин разослал всех ведущих военачальников в зоны боевых действий (Жукова, Конева, Василевского, Рокоссовского, Баграмяна и других) и принял на себя координацию операций всех фронтов на этом решающем направлении. К тому времени в немецкой действующей армии насчитывалось 5,3 млн. человек. Действующая Красная Армия насчитывала около 6 млн. человек, имея превосходство в артиллерии, танках, авиации. Было ясно, что территорию западнее Одера–Нейссе враг будет удерживать с отчаянным упорством.

На заседании ГКО той ночью рассматривался окончательный план операций по взятию Берлина. Стройный, красивый, интеллигентный, немногословный генерал армии Антонов докладывал план операции 1‑го Белорусского фронта по карте, развернутой на широком длинном столе. Сталин около трех часов внимательно слушал доклад, всматривался в карту, расспрашивал о расположении армий, дивизий, некоторых полков, об их командирах, называя многие фамилии. По ходу доклада высказывал соображения и вносил коррективы. Просьбу командующего 1-м Белорусским фронтом маршала Г.К. Жукова подкрепить его дополнительной артиллерией Сталин жестко отвел:

– Что он хочет – всю советскую артиллерию к себе собрать? Пусть использует зенитные пушки по наземным целям...

План в целом ГКО утвердил.

Потом, не теряя ни секунды, Сталин принимал приглашенных им по другим делам работников.

Исполняющий обязанности начальника разведывательного Управления Генштаба генерал И.И. Ильичев докладывал Сталину о допросе пленного румынского генерала. Потом прошли короткие доклады Берии, заместителя председателя СНК В.А. Малышева, некоторых других. Отдельные разговоры шли между присутствовавшими по оперативным делам членами ГКО.

С проектом документа подошли Молотов и Вышинский. Сталин прочитал, кивнул головой и сказал:

– Мы хотим, товарищ Семенов, послать Вас начальником особой правительственной группы к командующему 1-м Украинским фронтом Коневу. Когда сможете вылететь?

– Сегодня утром, – ответил за меня Вышинский.

– Ну, чего же Вы торопитесь, побудьте денек с семьей, сходите в театр.

– Я долго ждал поручения. Разрешите вылететь утром, – возразил я.

– Ну, что ж, коли Вы торопитесь, желаю успеха. Идемте, покажу, куда Вам лететь.

И рядышком в комнате отдыха, где стояла простая железная кровать, Сталин придвинул к огромной карте зоны военных действий армии Конева стул, влез на него и показал пальцем:

– Заган. Там вас встретит генерал армии Иван Ефимович Петров. Докладывайте мне шифром, если будет необходимо.

Эпизод со стулом разрушил психологическую перегородку, сделал все яснее и по-человечески проще.

Итак, за несколько дней до решающей Берлинской операции 16 апреля я прибыл в ставку маршала И.С. Конева начальником особой правительственной группы по выполнению приказа Верховного Главнокомандования о нормализации жизни немецкого населения в районах, освобожденных войсками 1-го Украинского фронта. Командующий фронтом маршал И.С. Конев и начальник штаба фронта генерал армии И.Е. Петров тепло встретили нашу группу молодых советских дипломатов, работавших перед войной в Германии. И.Е. Петров предоставил нашей группе особняк с отдельной шифровальной группой для прямого доклада Центру. Первые недели мы занимались практическими делами по выполнению приказа Верховного Главнокомандования о нормализации жизни немецкого населения.

25 апреля я поехал в штаб‑квартиру командующего 1-м Украинским фронтом маршала И.С. Конева, по пути попал в разгар сражения с засевшей в Дубнинских лесах крупной группировкой гитлеровских войск, выбрался окольным путем к Коневу. Доложив о своем прибытии, прождал более получаса приема среди сновавших в кабинет генералов и офицеров, потом, решительно отстранив загородившего дверь дежурного генерал‑адъютанта, вошел в кабинет Конева. Он говорил сразу по десятку телефонов и озадаченно уставился на меня, одетого в затрапезный гражданский костюм.

– А, Семенов! Мне звонил о Вас товарищ Сталин.

Конев был в курсе приказа о моем новом назначении. Мы коротко обсудили ход действий. И тут же он стал расспрашивать меня о Берлине, о городских районах, где шли бои.

– Вы знаете Берлин? Веллендорф?

Я пояснил, что это район аристократических особняков.

– Так чего же вы там копаетесь. Быстрее продвигайтесь к центру, – резко скомандовал по селектору маршал.

– Пойдемте обедать, – предложил он.

За обедом, веселый и довольный, Конев запел красивым тенором русскую народную песню «Степь да степь кругом...». Приглашенные к столу участники фронтового ансамбля песни и пляски дружно подхватили припев.

Напряжение снялось, как рукой. Я нередко наблюдал и потом И.С. Конева при решении политических вопросов. Обладая пытливым и острым умом, он быстро ухватывал существо обстановки, находил интересные решения. Такая особенность подмечалась мною и во многих других военачальниках.

По дипломатическому рангу я был посланником второго класса и на посеребренных погонах без полос три звезды. Колонны советских воинов, шедшие по улицам погоревших городов, парадным строем маршировали мимо меня, обернув ко мне головы по возгласу офицера: «Смиррррно». «Генерал‑полковник» – так прозвали меня в армии…

В памяти остались потрясающие картины: пожарища, развалины домов, кое-как одетые жители, скопления голодающих людей у солдатских кухонь с разливным супом.

Особенно страшная картина в Дрездене. Сильное весеннее тепло с разлагающимися после мартовской англо‑американской бомбардировки под развалинами города четвертью миллионов трудов создавало нестерпимое зловоние. В одном из уцелевших зданий заседание Военного совета фронта с участием представителей ЦК Компании Германии А. Аккермана и Г. Собботки. Начальники служб тыла, командиры саперных и санитарных служб, коменданты городов и районов докладывали о положении и мерах по нормализации жизни, разборе руин, налаживании торговли и др. Доклады были четкие и скупые, советские командиры имели опыт налаживания нормальной жизни в опустошенных советских городах и селениях и старались применять его здесь, на немецких территориях.

Резкое столкновение произошло у меня с начальником фронтовой службы «Смерш» Мешиком – заместителем начальника контрразведки СССР Абакумова, который подчинялся непосредственно члену Политбюро Л.П. Берия. При обсуждении персонального состава организовывавшихся немецких органов самоуправления Мешик предлагал кандидатуры по своим соображениям, не считаясь с протестантским по преимуществу составом населения. Группа германистов, которую я возглавлял, представила с учетом местных особенностей другие предложения. Мешик грубо отводил наши соображения, применяя нелитературные выражения. Я потребовал прекращения вмешательства в эти дела и пригрозил доложить И.В. Сталину. Эпизод имел нужные последствия: органы «Смерша» перестали мешать работе по выполнению приказа Верховного Главнокомандования, хотя Мешик запомнил инцидент и затаил на меня злобу.

Позднее Жуков, Соколовский, Чуйков и я не подпускали органы КГБ к делам Советской Военной Администрации (СВАГ), требовавшим конкретного знания обстановки. Как подтвердили последующие события, Берия имел свою «линию» в германском вопросе, но, опасаясь Сталина, не высказывал ее до самой смерти Сталина. Изощренный и ловкий интриган, Берия отомстил Г.К. Жукову и В.М. Молотову, добившись еще при Сталине их временного фактического отстранения от дел.

Нормализация жизни при разрухе, подобной той, которую я наблюдал в Дрездене, была трудной задачей. Энтузиазм местных жителей и советских солдат, участвовавших в выполнении одной и той же нераздельной операции – уборке развалин, из-под которых санитары уносили разлагавшиеся трупы, вызывала своеобразное повышение жизненной энергии. Санитарные службы армии предупреждали распространение эпидемий. Поощрялось восстановление частных лавочек для торговли нужными населению товарами. Жестко наказывались случаи насилия солдат над местными жителями.

Мне приходилось бывать днями и ночами в помещениях советских военных комендатур. Они были переполнены людьми. Советские коменданты – как правило, строевые офицеры – терялись в толпе просителей. Главными были задачи снабжения населения, но приходили советоваться и по семейным делам, монашки просили лампадное масло…

Но вот подписан акт о безоговорочной капитуляции Германии. Война позади. Наши войска в Берлине. Но за этой по­бедой надо было одержать другую, не менее важную победу – создать такие условия, чтобы больше с немецкой земли не возникала агрессия.

Трудная и длительная борьба за эту вторую победу ве­лась и за столом дипломатических конференций, и в проку­ренных комнатушках советских комендантов и органах Совет­ской Военной Администрации. Людям, не пережившим то незабываемое время, трудно даже представить себе ту ситуацию. Многим она казалась тогда почти неразрешимой…

Личный архив Е.В. Семеновой, дочери В.С. Семенова. Подлинник.

Из дневников В.С. Семенова⁹

1963-1978 гг.

1963 г.

26 октября. Всю свою жизнь мне пришлось быть свидетелем или участником, пожалуй, всех крупнейших событий поколения. Люди, которых знал, Бог знает какие... Были и хорошие, и плохие, и крайне отвратительные, изверги рода человеческого… Молотов, Сметона¹⁰ (Литва), Гитлер, Геринг, Риббентроп, Вайцзеккер¹¹, Деканозов, Вышинский, Лозовский, Коллонтай, шведский король¹², Мартин Андерсен-Нексе (любимый старый друг мой), В. Пик, Ульбрихт, Гротеволь, Жуков, Соколовский, Толбухин, Чуйков, Эйзенхауэр, Монтгомери, де Латр де Тассиньи¹³, Клей¹⁴, Робертсон¹⁵, Киркпатрик¹⁶, Бертольд Брехт, И. Бехер¹⁷, Нагель¹⁸, Конев, Пушкин¹⁹, Киселев²⁰, Громыко, Смирнов²¹, Черчилль, Эттли, Бидо²², Ориоль²³, Тольятти, Сталин, Каганович, Хрущев, Косыгин²⁴, Микоян, Курчатов, Федин, Шостакович, Леонов²⁵, Кеннеди, Аденауэр, Раск²⁶, Стивенсон²⁷, Твардовский, Кув де Мюрвиль²⁸, Больц²⁹, Шепилов³⁰ (Ноев ковчег), Корин³¹, Кузнецов В.В.³² (мой сосед), Асеев³³, Ливанов Б.Н.³⁴, Ромадин³⁵, Нисский³⁶, Сатюков³⁷, Степанов³⁸, Аджубей³⁹, Андропов, Пономарев, Абрамян⁴⁰, Мясников⁴¹, Насер⁴², император эфиопский Хайле Силассие, Амер⁴³, Анвар Садат⁴⁴, шах и шахиня⁴⁵, король афганский М. Дауд, Герхардсен⁴⁶, Паасикиви, Кекконен, Гомулка, Геориу-Деж, Чжоу Энь-лай, Рааб⁴⁷ (Австрия), Крайский⁴⁸, Иден, Хьюм⁴⁹, Сукарно, Секу Туре, Д. Неру, Ракоши, Кадар, Готтвальд, Мэрфи⁵⁰, Добрынин⁵¹ (молодой, но очень способный), Зорин⁵² и многие, многие другие. По каждому можно было бы писать «мимо-ары» и все они вертятся в каком-то бешеном водовороте жизни: одни – великие в делах своих, другие – напротив, а третьи – просто любопытный осколок эпохи. Пишу одни лишь имена, а мимо проходят дни минувшей жизни моей, словно книга какая, полная сказок, чудес и страшных событий.

А попробую теперь по событиям, в которых участвовать пришлось. Все развлечение, лежа в постели. Смерть В.И. Ленина. Ликбез⁵³. Струнный оркестр при клубе. Комсомольские годы – уком, окрком, обком. Каширская ГЭС. Донбасс-Ровеньки (уголь, по мобилизации). Завод «Динамо». МГУ, МИФЛИ. Ростов‑на‑Дону. Пединститут. Наркоминдел (не забыть – Потемкин⁵⁴). Литва и Прибалтика (не забыть – А.А. Жданов⁵⁵). Гитлеровская Германия и начало войны. Эвакуация через Турцию. Куйбышев. Швеция. Оккупация Германии (главная часть жизни). Москва. 17 июня 1953 г.⁵⁶ Венгерские события. Перелом в партии и разгром группировок. Казнь Берии, Кобулова⁵⁷, Деканозова и др. Суэцкий кризис. И дальше все события последних лет, когда я все больше больной (с 1958 г). Смерть Жени⁵⁸. Пустота вокруг. А тут Лика⁵⁹ – и снова жизнь?! Что впереди?! Кривая дорога, вперед не видать. […]*.

Президент сел в кресло-качалку, которую я видел на снимках Рузвельта и которая была сантиметров на 30 выше всех остальных стульев и диванов. Мне почему-то вспомнилось, как американцы устраивали в 1945 г. в Западном Берлине для своих военных комендантов специальные помосты, так что их стулья были непременно выше стульев, на которых располагались немцы. […]*.

Кеннеди начал разговор с воспоминаний о том, как он в толпе журналистов брал у Громыко в 1945 г. какое-то интервью – и это говорилось тоже не совсем по-президентски. Андрей Андреевич помнил эту встречу, и можно было представить себе, как 35-летний советский посол давал какое‑то интервью 25-летнему журналисту в толпе этих шумных и проворных искателей новостей. […]*.

Когда мы на пути из Нью-Йорка, услышали по радио голос этого человека на шотландском аэродроме в Прествике, этот голос был злой, отрывистый, с придыханиями и затаенным беспокойствием. Мне это отчасти напомнило другой голос – в Берлине 22 июня 1941 г.⁶⁰

10 декабря. Второй день пленума ЦК. Сижу рядом с П.Н. Поспеловым⁶¹. […]*. Потом говорил с маршалом Чуйковым. Он жаловался, что поджимает сердце. Пишет третий том мемуаров о конце войны (1944-1945 гг.) Говорит, что получает из заграницы по первому тому кучу писем, которые «у нас вообще немыслимы, так как это похоже на культ личности». Сетовал, что у нас не дают времени писать, а если пишет кто, то говорят: «Надо его загрузить, а то он пишет». Поэтому для мемуаров остается только ночь или выходной. В.И.⁶² рассказывал, что у Соколовского плохо с сердцем, частые приступы. К его «Военной стратегии» много придирок, на которые он отвечал спокойно: «Я дал, что мог, а больше не могу». Жена Соколовского, Анна Петровна, почти все время болеет.

1964 г.

13 марта. В машине думал – хорошо бы написать очерки о современниках старшего и младшего поколения. Например, Вышинский. Он прогремел во время процессов троцкистов и бухаринцев своими речами и манерой допроса. До того был профессором МГУ. Как генеральный прокурор присутствовал при всех расстрелах в Москве и удостоверял смерть осужденных. Вспоминал, как в подвале Лубянки собралась изрядная группа оппозиции и ввели молодого партработника, который озорно и с недоумением воскликнул: «Е… т… м…, куда я попал!..». Потом повели всех, и он получил через глазок в стене положенную ему пулю. Об этих делах он знал много и только изредка пускался в отрывочные воспоминания.

Мое первое знакомство с ним было осенью 1941 г. Тогда в НКИД шло негласное состязание за то, кто будет первым по влиянию на В.М.⁶³ – Деканозов или Вышинский. Первый был силен близостью к органам и лично Берия, второй юридической подготовкой и способностью быстро ориентироваться и формулировать. Пока шло формирование аппарата НКИД, на первом плане был Деканозов, который отличался способностью замечать перспективных людей и двигать их без табеля о рангах, но был груб и окончил только первый курс мединститута. Потом выдвигался на передний план Вышинский, отчаянно борясь с Деканозовым. У Вышинского еще остались прокурорские привычки и, распекая нас за ошибки в документах или просто по скверному настроению, кричал: «Я посажу вам бубнового туза на спину». Не зная, что это такое, я недоумевал, а получив от товарищей краткое пояснение, только хлопал от удивления глазами. Мне все казалось тогда у нас разумным и целесообразным и я считал даже это наполненным таинственного смысла. Впрочем, я познакомился с Вышинским еще в Прибалтике, т.е. летом 1940 г. Об этом потом.

14 марта. Продолжу немного о Вышинском. Впервые его встретил, теперь припоминаю, в Латвии, летом 1940 г. Я был советником полпредства в Литве и вместе с Деканозовым поехал на совещание в Таллин, где был представителем ЦК А.А. Жданов. В Риге присоединился Вышинский. Он показался тогда очень внимательным и любезным человеком, особенно обходительным с обслуживающим персоналом железной дороги и т.п. В Таллине мы были свидетелями антисоветской демонстрации и перестрелки у здания Посольства. Во время перестрелки Жданов упорно не хотел уходить с балкона Посольства, подставляя себя под пули как живую мишень. Мы с Вышинским старались утащить его с балкона или, по крайней мере, прикрыть собою. Тут В. показал себя как лично храбрый человек.

На совещании Жданов председательствовал необычно – он объявил, шутя, открытым «заседание Красной Балтийской Антанты» и вообще каждые 3-4 минуты взрывы хохота господствовали в зале. По молодости лет, меня все принимали за секретаря, и Жданов произнес даже тост за секретарей, «без которых мы вообще не смогли бы работать». Подготовленный мною в Каунасе проект закона о земельной реформе был принят за образец по всем странам Прибалтики. Тут я впервые на крупном деле убедился, как важно изучать теорию (аграрного вопроса) для практических дел.

Вообще в Каунасе мне приходилось в те дни работать по трое суток, не выходя из кабинета: формировать состав Правительства, разговаривать с кандидатами на замещение ключевых постов, вплоть до начальников крупных ж.‑д. станций и т.п. Но это уже особая часть «воспоминаний».

30 апреля. Вчера приехала Лика, и мы (с Валей⁶⁴) пообедали в ресторане Дома журналистов. Там встретили проф. Хвостова В.М.⁶⁵ и Земскова И.Н.⁶⁶ Хвостов рассказал эпизод, который мне был неизвестен. Помнится, в 1944 или 1945 г. я был по какому-то небольшому делу у Г.М. Димитрова. Это было в Международном отделе ЦК. Большой кабинет, кожаное кресло, плотный живой человек с усами, известными всему миру. Он что-то мне говорил, жестикулируя и подчеркивая значительные места речи. Хотя встреча эта по содержанию была малозначительной, я почему-то запомнил ее навсегда (как и аналогичную моментальную аудиенцию у В.П. Потемкина, напоминавшего мне умного вельможу екатерининских времен). Так вот Хвостов рассказал, что Г.М. Димитров дал мне после беседы очень лестную оценку. Я возразил, что разговор-то был односторонним, т.к. я больше молчал. «Видимо, он знал Вас по материалам», – отметил В[ладимир] М[ихайлович].

10 мая. 8 ч. утра. На днях я слышал на приеме разговор военных (Малиновский⁶⁷, Бирюзов⁶⁸) и цекистов (Микоян или Подгорный⁶⁹) о Сталине и Германии. Военные критиковали, что в Калининградской области разрушены ирригационные каналы. «Это вы так разрушили, что с тех пор не восстановили», – возразил Микоян. – «Нет, Сталин сознательно разрушал. Он не верил, что мы останемся в Германии, и боялся, что все это снова будет против нас». – «Да, иначе нельзя понять, почему разрушали». – «Он верил и не верил. У него было две установки. Даже если бы мы не удержались в Германии, то это было бы величайшей победой для России. Понимаете? Но не для коммунистов».

14 мая. Почему-то вспомнился прием в конце войны в особняке МИДа. Как-то в проходе, окруженный несколькими сотрудниками, смотревшими ему в рот, стоял огромный, полный и уже тяжко больной А.С. Щербаков⁷⁰. Я никогда не встречал его ни до, ни после этого, но врезались в память его громадная фигура и любопытствующий взгляд, обращенный на меня, совершенно незаметного тогда масенького молокососа… Ясно, что это новое поколение, идущее на смену, и любопытно, что оно такое, и грустно немного, что своя-то жизнь уже проходит, и бури гремят уже над другими крышами – правда по соседству, да и тебе еще перепадает, но бьет гроза уже дальше от тебя – и это немножко жалко, хотя хватило-таки гроз и на нашу долю.

Я часто встречаю на приемах людей уходящих времен. Маршал Еременко – простой и симпатичный человек, с открытой душой и непостижимой симпатией (взаимной), Соколовский – один из наибольших умниц нашей армии, несмотря на болезнь упорно работающий над капитальными трудами о военной стратегии и военном искусстве, Рокоссовский – худой и полузастенчивый человек (с двумя инфарктами), некогда кумир патриотической России и всех девиц ее, Чуйков – замминистра обороны, с одышкой и усталым взглядом, говорящим о скором уходе на покой, и др. А тут же новые, деятельные люди вроде Бирюзова, Гречко, Аджубея и его друзей, Толкунова, Андропова (бедняга болеет гипертонией часто) и др. Смена эпох, смена поколений. Это – живая история, вызывающая уважение к себе по величию прошлых и настоящих действий.

Американский посланник прислал мне обширные воспоминания Мэрфи⁷¹ – он прожил очень красочную жизнь и был в центре дипломатических интриг во время войны и долго после нее. Среди многих фото есть и моя 1945 г. – вместе с Соколовским, Жуковым, Монтгомери, Эйзенхауером, Кенигом и Мэрфи. Теперь это уже почти древняя история. И я там такой молодой и задорный, а брюки длинные-длинные – видно, никто не присматривал за нами, они даже волочились по земле.

Счастливые, боевые дни. Я даже не сознавал тогда их значения и своего счастья. Одна работа – день и ночь.

1965 г.

[…]*. 15 мая. С 7 по 12 мая был в ГДР в составе партийно-правительственной делегации, возглавлявшейся А.Н. Косыгиным. […]*. В поездке сблизился с Председателем Президиума Верховного Совета Белоруссии В.И. Козловым, организатором партизанской войны в тылу немцев. Он рассказывал о двух встречах со Сталиным во время войны. «Он сказал мне, что есть предложение военных о снабжении партизан танками, артиллерией и др. Они, мол, не учитывают природы партизанской войны и только прикрепили бы вас на место. А вся суть партизан в нападениях на слабые пункты, в отходе и неуловимости». Сталин посоветовал взять легкое оружие, мины и др. Словом, он лично вникал в дело, отнюдь не играя роли орудия «специалистов». «А Хрущев держался в тени и боялся Сталина».

Ту же мысль, но с большой горечью и презрением развивал зам. пред. Совета Министров Украины Н.Т. Кальченко. […]*.

20 августа. Сегодня на приеме в Кремле имел неожиданно интересный разговор с К.Е. Ворошиловым. Он изредка появляется еще на приемах, плохо слышит, хотя и выглядит хорошо, загоревший и крепкий. Сказал, что много ходит (по 12 км в день), и в этом его спорт, а стоять на приемах не может (видно, кровообращения не происходит так, как при ходьбе). Вначале разговор был малоинтересным: всякие рассуждения насчет конголезцев и их возможном высоком развитии в будущем, когда преодолеют нищету. Затем я заметил, что давно не видал В.М. Он отозвался: «Я тоже давно его не видал. Они все примякли». Я сказал, что несмотря ни на что уважал и уважаю его. «Да, это крупный деятель. Хотя он сыграл нехорошую роль со Сталиным».

«Видите, Сталин был очень оригинальный человек. Он привыкал к людям и верил им, если раз поверил. А В.М. ездил в Берлин после заключения договора с немцами⁷², провел там хорошие переговоры и наговорил Сталину, как его принимали, а принимали хорошо. И Сталин поверил немцам. Когда Черчилль прислал первую телеграмму, что Гитлер готовит нападение на нас, Сталин не поверил. Он выругался матерно на него (любил ругаться матерно!) и сказал, что этот старый черт интригует. Потом Сталин получил вторую телеграмму от Черчилля о том же. Он подошел ко мне и сказал: «Опять твой старый друг болтает, что немцы нападут на нас». И снова обругал Черчилля. Я сказал: «Он мне такой же друг, как и тебе. А почему ты думаешь, что они не нападут?!». Мы ехали тогда в машине. Сталин отрицал, ссылаясь на договор, он верил в него. А наутро немцы напали на нас, и Черчилль был прав… Он хотел предупредить нас, позднее у него были очень хорошие отношения со Сталиным. Сталин так расстроился, что слег в постель... На него так подействовало вероломство немцев. Мы бы никогда этого не сделали – нарушить договор спустя несколько месяцев после подписания!.. Это подло. Только постепенно Сталин овладел собой и поднялся с кровати. И вот в это время В.М. стал говорить, что надо прогнать Сталина, что он не может руководить партией и страной. Мы ему стали объяснять, что Сталин доверчив и у него такой характер. Но Молотов слышать не хотел, он не понимал особенности Сталина. И так далее…

Потом К.Е.⁷³ взглянул на меня так, будто хотел заглянуть в самую душу: «А Вы думаете правильно поступили со Сталиным? После смерти?».

Я ответил, что с самого начала думал и продолжаю думать, что поступили неверно, хотя сужу об этом с других позиций – нельзя сбивать с толку молодежь и развенчивать партию.

«Совсем неверно, – горячо заговорил К.Е. Ведь Сталин стоял у руководства партией 30 лет. 30 лет вел без Ленина по ленинскому пути. И построили другую страну. Надо понять, тогда обстановка совсем другая была, чем сейчас: много было подлых людей, вроде Троцкого, да и в правительстве не было единства. Многие не хотели признавать руководства Сталина. Что же ему оставалось делать?! Ведь если подсчитать, сколько он арестовал и сколько этот… (он не хотел называть даже имени Хрущева), то, я думаю, разницы большой не будет. А страна была другая тогда…».

Я заметил, что Сталин сделал ошибки с репрессиями.

«А Вы думаете, другие не делают ошибок. Все делают ошибки, людей без ошибок не бывает. Это сказки. Надо видеть жизнь, как она есть…».

К нам подошли конголезские женщины, с ними А.И. Микоян, и разговор оборвался. Но я увидел К.Е. с другой стороны, чем прежде, и понял, почему Г.М. Пушкин так ласково о нем говорил. Ведь К.Е. при мне говорил Хрущеву в лицо примерно то же самое, и схватки были жаркие до невозможности. Искренность и честность, а теперь и одиночество, и горечь воспоминаний почуял я из этой короткой и неожиданной беседы всей душой. И как сейчас вижу одинокую фигуру К.Е., еще хотевшего продолжить беседу нашу, но меня и его закружило сутолокой приема и продолжения не состоялось. […]*.

1966 г.

20 ноября. История вообще покрывается легендами много позже, а непосредственными участниками она воспринимается как нечто обычное и даже утомительное. Помню, как во время Потсдамской конференции многие умирали от желания выспаться, так как не спали по несколько суток. С.П. Козырев⁷⁴ засыпал прямо в кресле в секретариате В.М.

С другой стороны, внешне ничем вроде не примечательные люди неожиданно совершают важные дела, которые позднее приписываются «героям»! Я знал члена Военного совета фронта у Жукова – генерала армии Телегина. С виду обычный, курносый человек с востринкой во взгляде и лице. Он был разжалован в 1946 г. по какому-то неблаговидному делу, но потом реабилитирован служебно, хотя остался в отставке.

Недавно мне рассказали эпизод из жизни этого человека. В дни острых боев за Москву ему, небольшому чину штаба МВО, сообщили по телефону, что на Москву идет прорвавшаяся танковая часть немцев. Телегин позвонил Берии. Но тот отругал его за паникерство и решительно отверг это сообщение.

Телегин не успокоился, стал организовывать на свой риск оборону, мобилизовал школы курсантов, выслал навстречу все, что нашел пригодным для этой цели, и танки были отбиты, угроза Москве была снята.

В мемуарной литературе военных идет яростный спор вокруг роли Сталина в войне. Рокоссовский, Штеменко и даже Жуков опубликовали воспоминания, благоприятные для Сталина. Другие раньше опубликовали против – в стиле под Хрущева. Такая же борьба идет и среди политиков, причем многие из молодых «профилактически», во имя предупреждения трагедии 1937 г., отчаянно борются против реабилитации самого имени И.В.⁷⁵ Конечно, приводятся аргументы и факты, перед которыми я не имею ничего для возражений. В общем, я стоял в те годы слишком далеко от гущи событий и не могу поэтому судить о них сколько-нибудь определенно. […]*.

1967 г.

1 августа. […]*. Я затронул в разговоре [с В.М. Молотовым] воспоминания авиаконструктора Яковлева «Цель жизни». «Это хорошая книжка, – поддержал В.М. «Правда, Яковлев немного приукрашивает свою роль в развитии советской авиации. Но это почти все мемуаристы делают. Трудно удержаться, видно, чтобы не похвалить самого себя. Но в целом Яковлев верно рисует роль Сталина в развитии авиации. Вообще Сталин знал военную технику конкретно, лучше всех нас. И он мог говорить о ней по существу, ставя в тупик даже специалистов. Я прочитал мемуары Воронова, где он ругает Сталина. Я не понял, почему. Это оставило неприятный осадок. Ведь именно Сталин полюбил артиллерию, считал ее «богом войны». Воронов знает, какой вклад сделал Сталин в ее развитие. Его воспоминания необъективны. А у Яковлева – верно».

Далее он перешел к воспоминаниям о политике партии в военном вопросе до войны. «Яковлев был очень молод, как и другие авиаконструкторы. Но нам удалось, кажется, выжать из этой молодежи все, что можно было. И это дало нам преимущество над гитлеровцами. Вообще у нас было немного возможностей. Поэтому мы сосредоточились на немногих направлениях: танки, авиация, артиллерия. И война показала, что мы выбрали правильные направления. Т-34 был лучшим танком времен войны. Его делал коллектив под руководством, кажется, Миронова с Урала». […]*.

1968 г.

7 апреля. […]*. Были в «Лесных далях». Вспоминали с Мамедовым⁷⁶ и Баскаковым⁷⁷ минувшие годы. То, что я говорил о роли Сталина в послевоенные годы при строительстве нового строя в Германии было для них внове. А я вспомнил сейчас, как редактор «Известий» Л.Н. Толкунов делился со мной впечатлениями от чтения записей бесед И.В. с немецкими руководителями, которые были сделаны мною. Это, конечно, поразительные документы и они одни лучше всяких слов говорят о размахе доверия этого человека.

Помню мою первую личную встречу с ним. Было это 8 апреля 1945 г. около 2 часов ночи у него в кремлевском кабинете. И.В. сказал, что меня посылают начальником правительственной группы к Коневу в Заган. Сталин пошел в комнату отдыха, встал на стул и указкой показал, где находится этот городок. Кратко обрисовал задачи. Я экономил его время и ограничивался, как почти всегда с высшими руководителями, краткими ответами на вопросы, адресованными ко мне. На следующий день я уже летел бреющим полетом в Германию, но И.В. лично позвонил Коневу о моем командировании к нему.

Позже я бывал у Сталина каждые 2-3 месяца с друзьями, тщательно записывал его указания, но опять не вступал в самостоятельный разговор, а строго и точно выполнял все, что он говорил. Этим я приобрел известность в ЦК, где говорили, что мне не надо мешать выполнять поручения и с меня не надо просить проектов промежуточных документов и решений. Однако указания И.В. были настолько ясными, что этого было вполне достаточно. […]*.

11 мая. Взял газету: умер В.Д. Соколовский. [...]*. Один из самых высокоинтеллектуальных и одаренных военачальников минувшей войны. О нем уже сейчас можно писать тонны книг. Какая голова, какое сердце, какая утрата! С В.Д.⁷⁸ меня связывала многие годы тесная, интимная дружба. Он не допускал никого в семейный круг, кроме меня и Евгении Николаевны.⁷⁹ Мы подолгу гуляли в лесу в короткие и редкие часы отдыха, умея говорить не на политические темы, а о прошлом (например, об его учительских довоенных годах), о литературе, культуре, о личном. Всегда это стороной касалось политики, партийной жизни. В.Д. был очень скромен, не любил показухи, избегал популярности, хотя она была у него. Помню, на пленуме ЦК, когда выводили Г.К. Жукова, В.Д. с возмущением говорил мне: «Куда он полез? Что он понимает в руководстве партией, страной? Ему поручено было военное дело, он должен был заниматься им, а не общей политикой». А в речи на пленуме критиковал элементы бонапартизма у Г.К.⁸⁰, с которым был близок десятилетиями. Он был искренен в этом суждении и, конечно, прав […]*.

1969 г.

9 мая. Сегодня День Победы. 24 года тому назад я ехал в этот день на автомобиле из Дрездена в Берлин. На откосах автострады лежали вышедшие из лесов немецкие солдаты, прямо в военной форме. Они напоминали мертвых, если бы не было видно удовольствия отдыха в их изможденных и измученных лицах. Берлин горел, его улицы были завалены обломками зданий, по тротуарам ездили лихие красноармейцы. На домах было написано неизменное «Учтено. Хозяйство Михайлова (или др.)». Несколько дней спустя я забрел в один из особняков Грюневальда. Красивая женщина лет 30‑35 пренебрежительно и грустно смотрела на меня, ожидая любых пакостей. Она говорила, указывая на картины и мебель, которые я тогда не «понимал»: «Это все теперь ваше. Берите, что хотите». Но я ничего не хотел и сказал, что мне ничего не надо. Она посмотрела, удивилась, и, как отчужденная от своего любимого мира, который должна была все‑таки бросить, медленно передвигалась по комнате. Мне действительно ничего не надо было, и я ушел.

А на вилле под Дрезденом, где я временно остановился, веселая девушка, которую мне придали в качестве домашней хозяйки, разложила передо мной целый мешок янтарных изделий, обделанных в серебро – чего только там не было. Она рассказывала, что все это взяли где-то в Восточной Пруссии из-под развалин ювелирной лавки, и предложила мне весь мешок. Мне это было ни к чему. Я выбрал полтора десятка безделушек наугад, которые и привез в Москву в подарок жене и ее подругам. Это были сущие мелочи, но все вещи на свете, да и женщины, кроме жены, мне представлялись мелочами по сравнению с гигантской исторической трагедией, в финале которой мне довелось играть какую-то, может, просто выходящую роль.

Жизнь завертела в своем бешеном круговороте мою малую судьбу, я самозабвенно бросался в ее бушующие бездны и… к удивлению своему выплывал. Назначение меня политсоветником СВАГа (по представлению маршала Г.К. Жукова) я воспринял тоже как внешнее событие, не затрагивавшее моего существа. Работал дни и ночи, спал по 2-3 часа, спустя год уже мучался болями в сердце и т.п., но жил как птица, не отдавая себе отчета в том, что именно мне приходилось делать.

Когда теперь я вспоминаю иногда о тех днях, месяцах и годах, то задаюсь вопросом – почему именно мне была доверена Германия, почему не А.А. Жданову, Вышинскому, не кому‑либо из Политбюро?! И не нахожу ответа. Знаю только, что образование ГДР было историческим действом, в которое вложено было немало труда и десятков тысяч советских людей, включая и мой труд. А тогда я задаю себе вопрос – если в тот великий час истории партия нашла в себе решимость доверить такой пост малоизвестному и ничем не примечательному молодому человеку, то почему же нам в МИДе так трудно найти и отобрать на меньшие посты действительно способных и беззаветных работников? Почему мы ездим на 5‑10 работниках, заезживаем их до инфарктов и стенокардий, а не можем найти рядом хотя бы дублеров? […]*. Просто плохо работаем с людьми, не умеем доверять и проверять, отсеивать и растить. Старые, видно, стали.

А.Г. Ковалев сказал мне вчера, что надо было пройти для выработки кадров школу Германией. Но сейчас нет уже Германии, но есть ЧССР, Румыния, Китай. Есть где формировать характер, воспитывать интеллект. […]*.

10 мая (суббота). Сегодня гуляли с Ликой и Леной⁸¹ по березовой роще и встретили министра здравоохранения СССР Б.В. Петровского […]*. Б.В. Петровский вспоминал о Сталине. И.В. получил приглашение к Папанину, который построил дачу в виде льдины, бассейн и прочие «роскоши». Сталин приехал, вошел в дачу, не сказав ни слова, вышел, сел в машину и сказал адъютанту: «Дурак!». На следующий день «поместье» конфисковали, отдали под детский сад, его сняли с работы, а один из сподвижников Папанина (Шершнев?), не закончив недостроенной им дачи, сдал ее государству, где и живет сейчас по линии Совмина Б.В. Петровский. «Может быть, в этих мелочах есть свой смысл», – обронил Петровский задумчиво. Кончается тетрадь. Еще один год прошел. […]*.

Сегодня прочел свою раннюю работу «Гитлеровские планы нового порядка в Европе» (март 1941 г.), написанную в бытность советником Посольства. И.В. читал ее, назвал «образцовой дипломатической работой, только немного длинноватой» (90 стр.). Велел издать, но началась война – другие заботы, другие плоскости. Правда, С.А. Лозовский (тогда нач. Совинформбюро) вернулся в разговоре со мной к этой идее в ноябре 1941 г. Но я уже перегорел к ней, и она была мне неинтересна. Отозвался прохладно – и это решило ее судьбу. Сегодня вижу – эта работа была действительно интересная и даже сегодня сохраняет свежесть. Быть может, теперь я бы уже не написал такое.

1970 г.

15 февраля (воскресенье). А.А. Смирнов рассказывал об эпизоде, о котором пишет А. Гарриман в своих воспоминаниях. Во время Потсдамской конференции Гарриман подошел к И.В. Сталину: «Вот Вы в Берлине. Вероятно, очень рады». «Чему же радоваться?» – возразил Сталин. – «Цари были в Париже».

Видели фильм «Чрезвычайный посол»⁸². Швеция 2-й мировой войны. Борисова в роли Кольцовой (Коллонтай). Значительную роль играет советник посольства под фамилией Морозов (даже по внешним данным сделали под меня). Кольцова молодая, только под конец фильма старая. Профессионально – это развесистая клюква. Но все сделано трогательно. […]*. Под конец парад Победы, И.В. Сталин, бросают фашистские знамена. Аплодисменты. Интересно, как это все стало историей. И я, наверное, дряхлый. Завтра 59 лет. […]*.

27 февраля. Перелистал только что вышедший сборник документов о строительстве антифашистской Восточной Германии (1945‑49 гг.). Многие документы в нем писаны мною, отчасти по прямым указаниям И.В. Сталина. Это целая полоса бессонных ночей и беззаветной работы огромного коллектива советских людей и немецких товарищей. Я стоял за кулисами исторического действия, и мое имя в сборнике упоминается только однажды. Это была моя страсть – работать, оставаясь в тени незаметным. И правильная страсть, похожая чем-то на метания Анри Бейля⁸³. Но Бейль был «только» офицер наполеоновской армии, а я занимал один из двух высших постов в Советской военной администрации в Германии. Полковник Тюльпанов, подчиненный мне, постоянно мелькает в сборнике. Он действительно хорошо работал. То же Соколовский. Однако Ф. Боков⁸⁴, Дратвин⁸⁵, Лукьянченко⁸⁶ не имели практически никакого влияния на политические дела в советской зоне, хотя и скрепляли своей подписью почти все важные документы. Так идет обыкновенно история – 9/10 ее находится под водой, подобно айсбергу.

31 марта. Н.П. Фирюбин⁸⁷ рассказывал эпизоды из жизни партработников времен Сталина. Тогда он был секретарем МГК КПСС. Пришел утром на работу и видит на столе пепельницу из кабинета Сталина. У него потемнело в глазах. Звонит А.Н. Поскребышеву: «Нехорошо, Вы так весь кабинет растащите. Пришлите обратно фельдъегерем». Спрашивает, кто сидел рядом. Отвечает – тт. Паршин⁸⁸ и Ванников⁸⁹. Подозрение на Ванникова. А потом его предупреждали, чтобы не садился с Ванниковым, он любил такие шутки.

5 апреля. Были в «Лесных далях». Баскаков рассказывал, что Сталин хорошо относился к Хрущеву и даже по-своему любил его. В Москве он держал его секретарем горкома, а когда стало сложно на Украине, послал туда. Во время войны он посылал его на крутые участки – был членом Военсовета в Сталинграде, под Харьковом, а хотя Киев брать должен был Конев, по просьбе Хрущева Сталин поручил это Ватутину, где членом Военсовета был Хрущев (для этого И.В. специально передал Ватутину танковую армию Ротмистрова, которая входила в подчинение Коневу). Сталину, видимо, нравилось иметь в окружении такого простоватого парня, вроде бы из рабочих, разбитного и ловкого. Но Хрущев погорел на «агрогородах» и затаил обиду. Потом попробовал посчитаться со Сталиным, да просчитался. «Не по сеньке шапка» оказалась.

12 апреля. Вчера был на даче у А.Н. Разговор поначалу был острый, но мало-помалу все стало становиться на свои места. Он пригласил нас с Б.Т. Бацановым⁹⁰ на обед. Шутил, вспоминал о Сталине, Молотове и т.п. Я очень уважительно отозвался о Молотове. Он это поддержал, но тут же заметил, что В.М. был жестокий человек. «Бывало, принесешь к нему как пред. Совмина записку, в которой говорится о недостатках, а он спрашивает, кто в этом виноват и кого надо наказать. Отвечаешь, что тут наказывать некого. Он рубает за либерализм и пишет выговор министру. Дескать, сам поймет, за что наложено взыскание». Вспоминал еще и о трудностях, которые встречались при редактировании документов. Мы ему говорили, чем не нравится документ – по форме или по содержанию? Он сердился, почему разрываем одно от другого. И это замучивало до конца, мы уже соглашались со всем, что он изменит. А в остальном он был самым крупным после И.В. Сталина деятелем.

А.Н. вспоминал также о методе Сталина. Каждый день в 1800 было заседание «семерки»⁹¹. Повестки дня не было. Сталин приходил с бумагами в кармане и предлагал на обсуждение вопросы. Кроме семи на заседания никто не приглашался. Сталин тут же диктовал текст решений, кто-либо из членов ПБ, по очереди ведший запись, писал, а Сталин заглядывал через плечо и поправлял. Как правило, решения были точными и ясными. Потом и другие члены семерки подымали свои вопросы, а т.к. документы заранее не рассылались, то практически обсуждение было между очень узким кругом лиц. Решения оформлялись через пять минут Поскребышевым, который на заседаниях не присутствовал. […]*.

1971 г.

11 апреля. Днем был разговор в «Лесных далях» с директором Мосфильма Н.Т. Сизовым. Он рассказывал со слов Шолохова следующее. В день 70-летия И.В. Сталина у него на даче собрались только члены Политбюро, Шолохов, специально приглашенный из Вешенской, и был Мао Цзе дун. Мао преподнес Сталину коробку с драгоценностями, которую И.В. тут же передал Светлане и сказал при этом: «Я не могу построить тебе дачу под Москвой, в Крыму или Прибалтике, т.к. дачу конфискуют на другой день после моей смерти». Берия и Маленков стали громко возражать, де мы Вас любим и никогда этого не будет. «Вы первые и выступите против меня», – парировал Сталин. – «Потребовалось 300 лет, чтобы социалистическая Россия поняла значение деятельности Ивана Грозного». И Сталин дал понять, что его ожидает такая же судьба.

«Это похоже на тайную вечерю», – заметил В. Баскаков. А Н.Т. Сизов стал говорить, что о 1930-х гг. сказано далеко не все и очень односторонне: «Это было большое событие и оно возникло не вдруг. К тому времени сформировалась широкая оппозиция Сталину, которая сказалась и в ходе 17‑го съезда ВКП(б)».

Баскаков возражал, что оппозиции не было среди военных, что Г.К. Жуков уверял, что Уборевич и Блюхер были талантливыми военоначальниками, которые могли бы возглавить войска в 1941 г. «Но это не относилось к Якиру, который был скорее агитатор, Тухачевскому, который пил и был бабник, и другим. А кто знает, если бы оппозиция сохранилась, смогли бы мы противостоять Гитлеру?!». […]*.

5 октября. […]*. Сегодня были у нас в гостях друзья А.В. Фальк⁹², Абрамян⁹³, Шемякин⁹⁴, потом Комолов⁹⁵. Последний рассказывал, что у него были и есть неприятности по пропаганде космоса. Просил помочь, т.к. иначе все-де может быть. Он похудел, но бодрый и драчливый.

Э. Неизвестный ставит надгробие Хрущеву по просьбе Сережи Хрущева⁹⁶ и… Микояна. Это было в завещании Хрущева. Хрущ был все‑таки не без нюха на подлинные таланты, хотя он ругал нещадно Неизвестного. Замысел памятника сложный – он хочет показать все противоречия фигуры.

Абрамян и Комолов рассказывали о Сталине. Абрамян говорил, что Сталин любил слушать и, только поколебавшись, принимал решение. Рокоссовский рассказывал ему, что эпизод в «Освобождении» по Бобруйской операции действительно имел место. Комолов, со слов Жукова, говорил, что Сталин долго обдумывал решения, ходил вокруг да около, но потом проводил линии. И это не только в военном деле, но и в политике.

14 октября, 300 утра. Вчера некоторые товарищи рассказали любопытные подробности о первых днях минувшей войны.

Б.Ф.⁹⁷ утверждает, что слухи о нескольких днях шока у И.В. были вздором. Сталин работал все эти дни в кабинете у В.М. (вместе в одной комнате), причем всем руководил И.В. Поручение выступить по радио 23 июня было дано В.М. потому, что было не ясно действительное положение на фронтах и даже то, какие государства воюют с Советским Союзом. Наш поверенный в делах в Риме Головкин, получив заявление Чиано о начале войны Италии против СССР и о запрете посольству пользоваться дипсвязью, даже не пробовал предпринять передачу клером⁹⁸. Посол Венгрии в Москве ответил В.М., что он не знает о позиции Венгрии. На фронтах была неясность.

В этих условиях решили, что выступить должен второй человек, а И.В. должен остаться в резерве, как более высокая инстанция (выступление И.В. состоялось 3 июля). И это, по мнению Б.Ф., было разумным.

Жданов праздновал в Ленинграде труса. Он и Ворошилов, отправленный сразу командовать Северо-Западным фронтом, фактически считали падение Ленинграда неизбежным. Туда была отправлена комиссия СТО⁹⁹ во главе с В.М. Молотовым. Т.к. основная железнодорожная магистраль (Москва–Ленинград) была перерезана немцами, ехали окружной. Часть пути В.М. и его спутники, в их числе Лапшов, который и рассказывал это Б.Ф., прошли пешком, обходя полотно железной дороги, пока не увидели бронепоезд, высланный им из Ленинграда. Сначала подумали, что это немцы и приготовились к обороне. Но потом все выяснилось и, приехав в Ленинград, В.М. (и возможно, Г.М. Маленков) предложили снять Ворошилова, навели жестко порядок, а потом уже был подослан Жуков. Военные взяли все в свои руки, и после отъезда Г.К. оборону возглавил Говоров.¹⁰⁰

После окончания войны И.В. на приеме впервые провозгласил тост за здоровье Жданова, как «организатора обороны Ленинграда». По словам Б.Ф., Жданов вместо того, чтобы сказать, что это неверно и что организатором обороны был И.В., подошел к Сталину и, будто ничего не было, чокнулся и поблагодарил. «Вообще, он был с ленцой и не сильно крепким руководителем», – заключил Б.Ф.

Редактор «Литгазеты» Чаковский (автор романа «Блокада», видимо, посвященный в архивы и пр.) оспаривал только детали и утверждал, что два с половиной дня И.В. был в Кунцеве. Он, якобы, посмотрел через это время испуганно на вошедших в комнату внизу дачи членов Политбюро и успокоился, когда ему сказали, что решено учредить Комитет обороны с председательством И.В. С того момента он взял все в свои руки.

О Жукове Чаковский давал сложную характеристику – в общем, видимо, верную. Но я не мог ответить насчет характера Г.К. во время войны и привел только факты из оккупации. Главное, что его интересовало: мог ли Г.К. выслушивать иные мнения, чем те, которых придерживался он сам в сложные ситуации. По настойчивости я понял, что многое говорит о противном, но я думаю, что это было тогда, когда у Г.К. уже сформировалось решение или обстановка не терпела промедления. […]*. Видимо, Сталин не любил присутствия Г.К. в Москве, но ценил его на фронте. После войны это разрешилось отставкой, ускоренной партийной невоспитанностью Г.К. Я высказал мнение, что Г.К. был Бонапартом. «Но гораздо ниже его по государственным способностям. Он мог бы организовать вокруг себя людей, и такое утверждение требовалось бы проверить на практике». Чаковский согласился.

В общем, разговор с Чаковским был интересным. Ясно, что не только историки работают над темой, но подключены и литераторы. И это надо. […]*.

1972 г.

28 октября, 2200. Несколько часов у нас были артистка МХАТ Ира Мирошниченко и кинорежиссер Желакавичус. […]*. Разговор шел о проекте будущего фильма о первом годе оккупации в Восточной Германии. Я вспоминал о встречах со Сталиным по германским делам. […]*. 8 апреля 1945 г. Я долго ожидал решения моей судьбы. Еще в октябре 1944 г. меня вызвал Молотов В.М. и сказал, что имеется в виду меня назначить послом в Швецию. Я стал умолять В.М. не делать этого – и я надоел шведам, и они мне, и нечего мне там будет делать после войны. «Лучше атташе, но в Германию». «Но там же война», – возразил В.М. Я ответил, что войне скоро конец и надо готовить оккупационный аппарат. Вот туда и мне место. В.М. крякнул и отпустил меня с миром. И больше не приставал. А мне было ничего неизвестно. От нечего делать я начал изучать архивы МИДа по Скандинавии, натолкнулся на остров Борнхольм, написал В.М., что при случае его надо бы оккупировать и стеснить немцам свободу маневра по Балтике. Он говорил на эту тему со мной, высказывал сомнения, но, помню, все же война решила дела так, что мы остров на какое-то время занимали.

Так, 8 апреля я сидел вечером в МИДе в шведском пестром костюме и ярком галстуке. Мне сказали, чтобы я был готов к вызову в Кремль. Я ответил, что готов. И вскоре меня посадили в автомобиль и повезли в Кремль, а потом необычными путями, со строгой проверкой документов проводили в первый раз «на уголок», где был кабинет Сталина и где я позже много раз у него бывал. Когда я вошел к А.Н. Поскребышеву, меня увидел в моем попугайном виде В.М. и громко крякнул. Я не знал, что Сталин не терпит пестроты в костюмах. Да и я‑то случайно надел такой (вернее, купил, а потом и носил, что купил). После этого вскоре сказали: «Войдите». И я вошел, помню, в кабинет И.В. Он внимательно и с улыбкой в усы посмотрел на меня. Потом стал говорить что-то В.М. и Вышинскому, кажется, о каком‑то ответе Эйзенхауэру на фронт. Они ушли готовить проект, а я остался почему-то в кабинете и, стоя, наблюдал за всем, что происходило.

Сталин сначала заслушал доклад начгенштаба А.И. Антонова об операции по прорыву немецкой обороны на Одере. Антонов назвал цифры артиллерии, которую просит Жуков. Сталин строго сказал: «Не давать. У него и так хватит. Он хочет тройное преимущество иметь. Пусть зенитную артиллерию использует для прорыва тоже». И вносил другие коррективы по ходу доклада Антонова, спрашивал по именам командиров, где они, потом занялся положением в районе окружения немцев у Кенигсберга. Потом пришел И.И. Ильичев (тогда – пом. нач. ГРУ) и докладывал о каком-то немецком генерале, которого взяли в плен в Румынии. Потом что-то докладывал Берия, затем вернулись с проектом В.М. и А.Я.¹⁰¹ Тут зачитали телеграмму Эйзенхауэра, который спрашивал, где и когда могут встретиться советские и американские войска. «Что он от меня хочет?» – спросил Сталин, но никто не дал ответа. Он перешел к другим делам и, спустя полчаса, внезапно сказал: «Он хочет знать наши планы. Но я ему ничего не скажу». Присутствовавшие молча согласились с этим. Работа продолжалась. Меня поразило, что Сталин работал, скупо роняя слова и не теряя ни секунды, переходил ко все новым и новым делам. Видимо, это был привычный стиль его работы. Он временами бросал на меня взгляд, и мне показалось, что он не только не недоволен моим присутствием, но даже понимает и ободряет, что я торчу без дела у него в кабинете.

Потом он обратился ко мне: «Мы назначаем Вас руководителем специальной правительственной группы к Коневу». […]*.

О том, что я вышел из Кремля и, заскочив на минутку за чемоданом домой, отправился в МИД и на аэродром, где меня ждал спецсамолет и члены моей группы (человек 12 вместе с машинисткой), я режиссеру не говорил. Помню, что всю группу я узнал только на аэродроме. Это оказались очень хорошие товарищи, с которыми я долго потом работал. […]*.

1973 г.

14 июля. […]*. Недавно завезли к себе на квартиру А.И. Микояна. Он удивлялся живописи, говорил, что не советовал Хрущеву выступать по живописи («Ты же в этом не понимаешь, зачем лезешь»?!). О Сталине отзывался двойственно: «Это был гениальный, но злой человек. Он приказал уничтожить Михоэлса и наградил за это орденом. Потом мы орден отняли, но под суд не отдали – выполнял приказ…». Когда я сказал, что без И.В. мы не выиграли бы войну, он ответил: «Выиграли бы. С таким народом, как русский, выиграли бы». А на замечание, что Хрущев за 10 лет все разорил, возражал: «А что разорил? Кукурузу все равно сажать надо. Конечно, не в Подмосковье…».

3 августа. Вчера умер Вальтер Ульбрихт. Много лет совместной работы связывало меня с ним. Помню первые встречи в 1945 г. Он держался в полутени, занимался организацией власти и внутренними делами зоны и партии. Отличался большой энергией и целеустремленностью. К тому времени относится совместная работа по организации земельной реформы. Мы ехали с ним в машине с передовыми отрядами Советской Армии, продвигавшимися за отходящими в пределы своей зоны американцами из Тюрингии и Саксонии-Ангальт. В деревне заметили, как самоуверенно и нагло держал себя управляющий помещичьим именьем по отношению к крестьянам. Вальтер поговорил с крестьянами, и по дороге у нас в разговорах выкристаллизовалось общее мнение о необходимости безотлагательной реформы. Я принялся за подготовку проектов законов и исполнительных распоряжений, Вальтер и Вильгельм Пик – за организацию работы в партии и блока партий в этом направлении. Работалось дружно и весело. Реформа сблизила нас и лично. Затем мы частенько бывали с Пиком, Ульбрихтом и Гротеволем у т. Сталина. Это давало зарядку на месяцы. Тогда у нас было полное взаимопонимание. Он организовал весной 1946 г. разоблачение концепции Аккермана об «особом немецком пути к социализму». Видимо, тут был и элемент борьбы за лидерство. В организации СЕПГ ведущую роль играли Пик и Гротеволь. Ульбрихт был «мотором партии» (Пик). Он старался занять первое место в партии, сначала затушевывая личность Тельмана, с которым, по слухам, имел стычки, когда Вальтер был секретарем берлинской организации. Потом Ульбрихт пытался зажать и Пика, а особенно Гротеволя, но СВАГ (и ЦК нашей партии) не дали этого сделать, на что Вальтер реагировал нервно. […]*.

19 августа. Вчера были на 50-летии Э.Н. Мамедова в «Лесных далях». Энвер порядком измучен тостами, это не в его нраве, но по-восточному терпению слушал все и улыбался. Были И.А. Бенедиктов (бывший министр сельского хозяйства при Сталине в течение 23 лет, потом посол в Югославии и в Индии, сейчас на пенсии), С.Г. Лапин, Л.М. Замятин, Ковалев, Бацанов, Алхимов и др.

За столом я спросил Бенедиктова, что он думает о Сталине. «Я, знаете, очень уважаю его, хотя имел от него 13 выговоров. Он хорошо понимал положение и перспективы государства, его возможности. На протяжении 23 лет работы министром, на которую был выдвинут 32 лет, имел не менее сотни разговоров со Сталиным. Положение сельского хозяйства было тяжелое, и я видел всякое, особенно во время войны. Ко мне сейчас многие обращаются, чтобы написал мемуары. Я колеблюсь, т.к. писать, что знаю, – не время, никто не напечатает, да и не нужно, а писать по шаблону не хочу. Так вот, расскажу только один случай. Я видел все в деревне: и голод, и то, как пахали женщины, и крайний упадок. В сущности, из деревни все качали, ничего не давая взамен. Я раз собрал материалы и решил откровенно поговорить со Сталиным. Взял толстую папку, говорю: «т. Сталин, надо создавать стимулы деревне, так нельзя». Сталин встал и заходил по кабинету быстро, с беспокойством и в лоб спросил: «Вы что, заготовочные цены хотите поднять?». – «Да». – «И намного?». – «Да, т. Сталин, намного». Объяснил, что центнер картошки покупаем дешевле, чем стоит его перевозка. «Я с Вами согласен», – сказал Сталин. – «Вы правы, и мы это непременно сделаем. Но Вы можете получить от американцев кредит на оборону и индустриализацию?». Я не ожидал этого и сказал: «Не могу». – «Так вот. Когда мы выйдем из положения, то будем вести в деревне такую политику. Обязательно будем. Но сейчас не можем. Сейчас надо продержаться на энтузиазме, пропаганде, политике и даже отчасти (тут он замялся) на применении административных мер. Другого выхода у советской власти нет. Но потом обязательно займемся деревней, и надо будет вкладывать туда очень большие средства. Их у нас нет сейчас. Понимаете?!». Я привел еще несколько примеров бедственного положения деревни. «Ну, тут уж Вы специально для меня подобрали», – возразил Сталин и прекратил разговор».

«Так что он понимал все», – заключил Бенедиктов. – «А сейчас много нагнали на него, свалили все на старика. Это неверно. Это плохо и для нас. Но писать об этом не время и не к чему. Другие дела есть. В деревню сейчас мы вкладываем очень много. Но надо будет еще втрое больше, чтобы выбраться. Это тяжелее индустриализации». […]*.

1974 г.

23 ноября, 1030. А тут у меня возникла мысль написать что-нибудь к 30‑летию конца войны. Сначала было, думалось, в виде мемуаров, потом стал заглубляться и выходить на обобщенное. […]*. Весной 1942 г. решением Политбюро была создана комиссия по разработке целей войны и проблем послевоенного урегулирования во главе с В.М. Молотовым (записка об этом исходила еще в мою бытность зав. 3-м европейским отделом НКИД от отдела). Потом эта работа велась «ab und zu»¹⁰² в связи с переговорами с союзниками, с Тегераном, Ялтой, работой ЕКК (Н.В. Иванов¹⁰³) и др. В 1944 г. она приняла весьма конкретный и целенаправленный характер – например, была создана комиссия по репарациям во главе с И.М. Майским, но результаты ее работы были забракованы, а Майский был убран из НКИД в академики. Причем я был свидетелем разговора В.М. со Сталиным по телефону, когда был решен этот вопрос о том, «куда его девать», а И.В. еще спросил – что именно написал Майский, а В.М. ответил, что несколько мелких работ по английскому рабочему движению.

Кожевников¹⁰⁴ первым делом стал оспаривать наличие постановления ЦК весной 1942 г, т.к., дескать, об этом ничего не говорится в 7‑[м] томе истории Отечественной войны, который обсуждался и будет каноническим. Я ответил, что судьба канонов – их изменение, и в исторической науке нет канонов, а есть факты и исследование фактов. – «Но почему об этом ничего не говорил А.А. Громыко?». – «Его не было в Москве тогда, он был в США и мог о том не знать». – «Ну, а Земсков?». – «Это милый товарищ, но в политике у него так же здорово клеится, как с женщинами – он до сих пор холост». – «Не знаю, этого не могло быть…». Потом он, [Кожевников], понес какую‑то ахинею, что политико‑стратегический план Сталина полетел из‑за взрыва атомной бомбы американцами, и что он, Сталин, дергал послов, послы командовали главами государств, и ввиду этого получилось то, что получилось, включая всякие там неприятности. Я указал, что «неприятности» были по законам классовой борьбы, и что у меня было более сотни бесед со Сталиным по вопросам политической стратегии в послевоенной Германии, которые, между прочим, записаны, и записи читал Л.Н. Толкунов. – «А что Толкунов?! Я его знаю очень давно…». Словом, мне стало ясно, что шел в комнату – попал в другую. Разговор кончился довольно резко и взволнованно. Я сказал, что хорошо, что поговорили, и что теперь понимаю разницу наших взглядов. […]*.

27 ноября, 500. Плохо спится. Запишу кое-что из разговоров с Подцеробом.

а) Когда в конце войны в Лейк-Саксессе¹⁰⁵ наши товарищи жаловались на трудности борьбы с американскими дипломатами‑империалистами, В.М. сказал: «Это пустяки. А вот трудно было, когда выступала оппозиция. Они шли серьезно с цитатами, данными, знаниями. Этому надо было противопоставить убедительные аргументы. Вот это было трудно».

б) Жданов трусил в Ленинграде. Он был сибарит. Занимая много постов и в Ленинграде, и в Москве, он отсиживался на даче под Москвой, пока его не прогнал И.В. в Ленинград. […]*.

в) Жуков говорил, что, если бы не особенности характера Сталина и его железная воля и орг. талант, мы могли проиграть войну.

г) Д.В. Павлов¹⁰⁶ заметил, что «военные подняли Сталина. Они его подают как пример». Однако на замечание, что это сделано верно, он ничего возразить не мог.

1975 г.

26 марта, 530. Почему-то чувствую себя тревожно и неуютно. Уже вторую ночь просыпаюсь от частого дыхания и не могу уснуть. А в эту ночь еще и нарастающая безотчетная тревога. Чтобы отвлечься, читаю В.И. Чуйкова «Сражение века». Поначалу показалось, что наши писатели помогли ему, одному из немногих оставшихся народных героев и полководцев, создать сильное полотно. Однако потом В.И.¹⁰⁷ сбился на описания действий частей (возможно, важное для военных, но малопонятное цивильным) и восторги по поводу героических действий воинов и командиров. Размаха романиста, мастерства композитора у него нет, а товарищи или не смогли оторваться от трафарета, или исполняли формально. Поэтому вижу перед собою Василия Ивановича, с большим сердцем, тяжело дышащего, понимающего, что надо отразить героику тех дней для потомков и старающегося сквозь боль сделать это, но злящегося, что не получается, как надо…

Когда мы пытались работать над сценарием с Добродеевым, последний и ленинградский кинорежиссер Аранович вернулись со встречи с В.И. Чуйковым расстроенные и потрясенные. «Он стареет, болен и не в состоянии даже оценивать окружающую обстановку. Долго говорил нам о сталинградских днях, сердился, что плохо освещают войну в литературе и искусстве, давал установки. А что он говорил о Вас, мы повторять не будем. Суть: не ориентироваться в оценке действий СВАГ на Семенова, он неверно это понимает, слушайте, что я скажу…» и т.д. А за день мне говорил дельные вещи.

Конечно, «ориентироваться» на меня в оценке не надо, я был один из многих и, вероятно, всего не видел, а, может быть, и не понимал всего… Но при всем том реакция у него была неадекватная, какая-то личная, тревожная без нужды. Болезнь, видно… А ведь это громадина‑человек: не очень грамотный, не всегда ровный и справедливый с людьми, но истинный герой и коммунист. Он не поладил с Гречко, с друзьями в МО, ушел на полугражданку (гражданская оборона страны) и страдает. В этом его недуг на склоне лет. Недуг, наверное, возраста – прежде всего. Не приведи господи, мне заразиться таким недугом. Я наблюдал его и у Соколовского в последние месяцы жизни, а это – один из самых культурнейших полководцев войны. Видимо, происходит под влиянием склероза смещение в интеллекте.

Жаль, что книга не получилась: я хорошо знаю В.И., он мог бы, как Денис Давыдов, прогреметь с такой задумкой на всю планету, как Жуков со своими воспоминаниями. Я люблю этого человека (Чуйкова) и всегда понимаю всю сложность его и его судьбы. И рад, что жизнь свела меня с ним на несколько лет в Германии. Все там было – и ссоры, и драки, и откровенные разговоры, и общие заботы. Надо всем возвышался сложный образ подлинного героя. […]*.

1977 г. […]*.

27 февраля. […]*. Вчера я имел беседу (незаконченную) с Б.Н. Пономаревым о статье насчет диктатуры буржуазии и борьбы за демократию. Б.Н.¹⁰⁸ советовал излагать вопрос без упрощений. Затем мы встретили А.А. Громыко. Разговор повернулся в сторону воспоминаний исторического характера. А.А. рассказал о беседе Молотова с Трумэном по ленд-лизу где-то в 1946 или 1948 г. в Вашингтоне. Присутствовали от нас А.А. и переводчик В. Павлов. Беседа стала приобретать острый характер. Внезапно Трумэн встал и подал руку Молотову: «До свидания, г-н Молотов». Тот в замешательстве ответствовал: «До свиданья, г-н президент». И Трумэн улетучился. В.М. и А.А. стали писать телеграмму в Москву. В.М. старался смягчить, и, по словам А.А., получилось, что в таком виде ухода президента вроде и не было. Затушевал инцидент.

А.А. это рассказал в связи с поведением Картера¹⁰⁹ сейчас: «Мы много еще будем иметь историй с Картером. Он допускает вещи, которых не допускал даже Трумэн. Самое красноречивое подтверждение – одновременное направление послания Генеральному Секретарю ЦК Л.И. Брежневу и письма Сахарову». А.А. заметил, что ничего хорошего от Картера ожидать не приходится.

Вспоминал о Ф. Рузвельте во время Ялтинской конференции. Было видно, что Рузвельт доживает последние месяцы, если не дни. В Ялте он прибаливал, и заседания были нерегулярными. Сталин, Молотов и А.А., как посол, посетили его в палате царицы. Рузвельт не смог и встать. Лежал в постели, не подымаясь. Сталин присел у кровати, Молотов – около. Сходя по лестнице от него, которая отнюдь не имела дворцового характера, Сталин сказал: «Зачем природа относится так жестоко к этому человеку? Разве она не могла так сделать с кем-либо другим?» После Ялты Рузвельт вскоре умер. Выскочил Трумэн, который после упомянутого инцидента с В.М. форсировал создание НАТО. Дело велось на двухпартийной основе. В нем у американцев участвовали Д.Ф. Даллес, зам. министра обороны Ловетт, лидер республиканцев Ванденберг. […]*.

1978 г. […]*.

11 июня. Я вспоминаю разговор со Сталиным на даче в 1952 г. в присутствии Молотова и др. членов Политбюро. Сталин говорил: «Я знаю, Вы – сын рабочего. Старые представления о рабочем нам пришлось менять после Октября, когда перешли к регулярному строительству социализма. Рабочий показал себя как великолепный разрушитель старого общества, но для строительства нового общества ему не хватало нужных знаний. Они были у буржуазной интеллигенции, но из нее многие колебались. Нам пришлось опираться на детей рабочих, а также крестьян, давать им знания, вооружать их знанием техники, экономики, культуры. Отсюда черпали мы главную опору нашего строительства, его руководства. То же потом и в дипломатии. Кто у нас остался в Политбюро из рабочих? Разве один Хрущев. (Хрущев засуетился и мигом выскочил из комнаты). Да и то у него не хватает знаний. Настоящие руководители строительства вышли из детей рабочих, на них мы и опирались. Возьмите имена ведущих наших хозяйственников, госдеятелей и др. – они дети рабочих. Поэтому упрощенные взгляды приходится изменять. Но связь с классом как ведущей силой при этом остается». […]*.

Личный архив Е.В. Семеновой. Подлинник.

______________________________________

* Опущены записи, не относящиеся к периоду Второй мировой войны.

Подборку подготовила

старший научный сотрудник ТОГУ «Государственный архив

социально-политической истории

Тамбовской области» И.И.Муравьева

02.02.2011

[1] Семенов Владимир Семенович (1911-1992), сов. дипломат, парт. деятель. Родился в с. Краснослободское (ныне ст. Иноковка) Кирсановского у. Тамбовской губ. Член ВКП(б) с 1938. Окончил Московский ин-т истории, философии и литературы (МИФЛИ) (1937). С 1939 на дипломатической работе в Литве, Германии, Швеции. В 1945-1953 полит. советник при Главноначальствующем Сов. воен. администрации, в последующем – при пред. Сов. контрольной комиссии в Германии. В 1953-1954 Верховный комиссар СССР в Германии, чрезвычайный и полномочный посол СССР в ГДР. В 1954-1955 член Коллегии, зав. отделом МИД СССР. С марта 1955 зам. министра иностр. дел СССР. Участник многих междунар. конференций и совещаний. С ноября 1969 руководитель делегации СССР на переговорах с США по ограничению стратегических вооружений. Член Центр. ревизионной комиссии КПСС в 1952-1966, канд. в члены ЦК КПСС с 1966. Награжден 2 орденами Ленина, орденом Октябрьской Революции, 4 др. орденами, а также медалями. Умер в г. Кельн. (Личный архив Е.В. Семеновой).

[2] Деканозов Владимир Георгиевич, нач. гл. управления гос. безопасности НКВД СССР (внешняя разведка) в 1938‑1939, зам. наркома (министра) иностр. дел в 1939‑1947, полпред в Германии в 1939‑1941.

[3] Вышинский Андрей Януарьевич, зам. Ген. прокурора и Ген. прокурор СССР в 1933‑1939, 1‑й зам. наркома иностр. дел в 1940‑1946, зам. министра иностр. дел в 1946‑1949, министр иностр. дел в 1949‑1953, 1‑й зам. министра иностр. дел и постоянный представитель СССР при ООН в 1953‑1954.

[4] Лозовский Соломон Абрамович, зам. наркома (министра) иностр. дел СССР в 1939‑1946, зам. нач. Совинформбюро.

[5] Коллонтай Александра Михайловна, посланник СССР в Швеции в 1930‑1945.

[6] Мартин Андерсен-Нексё, датский писатель. Во время войны жил в Швеции, затем в ГДР.

[7] Эдгар Клаус был направлен адмиралом Канарисом в Стокгольм еще в мае 1941 для установления контактов с сов. дипломатами и др. работниками сов. учреждений в Швеции с целью получения информации о воен.‑стратегическом положении в СССР.

[8] 1 апреля 1946 (в день его высылки) Э. Клаус умер в шведской больнице от инфаркта

[9] В предисловии в предполагаемом издании части его дневников, написанном дочерью Е.В. Семеновой и Б.Л. Хавкиным, говорилось: «Публикуемые записи принадлежат Владимиру Семеновичу Семенову (1911-1992), Чрезвычайному и Полномочному послу, 23 года занимавшему пост заместителя министра иностранных дел СССР. Находясь в этой должности, В.С. Семенов прошел длинный политический путь, начавшийся во времена Н.С. Хрущева и завершившийся в эпоху М.С. Горбачева.

В.С. Семенов родился в семье железнодорожника в небольшом селе неподалеку от города Кирсанова Тамбовской губернии. Через три года началась Первая мировая война, затем – Гражданская. От брюшного тифа, свирепствовавшего на Тамбовщине, умер отец – Семен Гаврилович Семенов. Четверо детей – трое мальчиков и девочка – чудом остались в живых. С детства Владимир сохранил глубочайшее уважение к матери – Лидии Павловне, урожденной Шехониной, взвалившей на свои плечи все заботы о детях. В конце 1920-х годов Семеновы перебрались в Москву, где в 1931 г. Владимир поступил в Институт философии, литературы и истории. В студенческие годы он женится на Евгении Николаевне Коноваловой, студентке педагогического техникума и журналистке «Комсомольской правы». В 1936 г. в семье Семеновых появилась на свет дочь Светлана. После окончания института в 1937-1939 гг. Владимир Семенович работал преподавателем, затем помощником директора по научной части педагогического института в Ростове-на-Дону.

Летом 1939 г. произошло событие, изменившее судьбу Семенова: молодого ученого вызвали в столицу на совещание заведующих кафедрами марксизма-ленинизма. В зале заседаний присутствовал нарком иностранных дел В.М. Молотов, на которого доклад Семенова об изучении «Краткого курса истории ВКП(б)» произвел хорошее впечатление. Вскоре в Ростовский пединститут пришел приказ: Семенова откомандировать в Москву в распоряжение НКИД СССР. Так, по «молотовскому призыву», молодой педагог стал дипломатом.

Жизнь В.С. Семенова сложилась так, что он находился в центре политических событий середины и второй половины ХХ в. Послужной список дипломата богат и разнообразен: 1939-1940 гг. – советник полпредства в Литве; 1940-1941 гг. – советник полпредства в Германии; 1941-1942 гг. – заведующий 3-м Европейским отделом НКИД; 1942-1945 гг. – советник советской миссии в Швеции; 1945-1946 гг.– заместитель политического советника Советской военной администрации в Германии (СВАГ), в 1946-1949 гг.– политический советник СВАГ; 1949-1953 гг. – политический советник Советской контрольной комиссии в Германии (СКК); 1953 г. – заведующий 3-м Европейским отделом, член коллегии МИД СССР; 1953-1954 гг. – Верховный комиссар СССР в Германии и посол в ГДР; 1954-1955 гг. – заведующий 3-м Европейским отделом МИД; 1955-1978 гг. – заместитель министра иностранных дел; 1978-1986 гг. – посол СССР в ФРГ.

Для послевоенной Германии Семенов был фигурой судьбоносной. Но в России о его роли в новейшей германской истории знают немногие. Разумеется, Владимир Семенович был человеком своего непростого времени. Но он обладал той поразительной гибкостью мышления, которая позволяла ему, не предавая идеалы юности, смотреть на проблемы с различных позиций.

Светлана Семенова вспоминала: «Обычно отец и его ближайшие помощники приходили с работы поздно ночью. Вместо того чтобы, сжевав приготовленный ужин, рухнуть в кровать, они начинали играть на рояле, петь, читать стихи и мечтать. Мечтать о том, как в будущем немецкие дети будут изучать классиков германской литературы и как немецкая культура расцветет». Владимира Семеновича очень расстроило название «Сталин-аллее»: он пытался доказать немцам, что Сталин не есть прецедент в истории Германии, и что лучше бы назвать главную улицу Берлина именем Гете или Шиллера. Но «немцы уперлись». При всей своей жесткости в выполнении поставленных перед ним задач, Семенов был, возможно, бóльшим либералом, чем это может показаться на первый взгляд. Именно за либерализм на Семенова «покрикивал» Молотов в июне-сентябре 1953 г. Однако же, Молотов то ли в шутку, то ли всерьез называл В.С.Семенова «нашим гауляйтером в Германии».

В западной печати Семенова величали то «Нестором советской дипломатии», то «серым кардиналом МИДа», то «человеком ГБ» и даже «танком Т-34». Одна немецкая газета дала ему, на наш взгляд, исчерпывающе точную характеристику: «Человек контакта, о котором говорят, что он выглядит как немец, говорит как англичанин, держится как француз, думает как русский». Семенов располагал к себе прессу не только как политик. Он был известен и как ученый, и как публицист, и как знаток и ценитель классической музыки, и, наконец, как один из крупнейших в СССР коллекционеров неофициального современного советского искусства. Его любовь к литературе, музыке, искусству были не прихотью, а формой самосохранения и самовыражения. К нему шла за помощью, как это тогда называлось, творческая интеллигенция – художники, писатели, музыканты, искусствоведы, историки и археологи зная, что он вывернется на изнанку, но постарается помочь. В художественных кругах Семенов был известен как меценат, помогающий и словом и делом выжить независимому от власти искусству.

В 1961 г. страшным ударом для Семенова стала смерть жены Евгении Николаевны. Но через два года у него появляется первый внук – Константин, а вслед за этим вторая жена – Лидия Ивановна и вторая дочь – Елена.

До последних дней жизни Владимир Семенович готовил к публикации своих воспоминания. Он хотел, чтобы его мемуары в первую очередь прочли российские читатели, но в нашей стране воспоминания дипломата так и не были опубликованы. В 1995 г. в Германии была выпущена в свет его книга «Von Stalin bis Gorbatschow. Ein halbes Jahrhundert in diplomatischer Mission 1939-1991. Berlin, 1995. («От Сталина до Горбачева. Полвека дипломатической миссии 1939-1991 гг.»). Но эта книга создавалась с учетом специфики интересов немецких читателей, многие фрагменты воспоминаний в нее не вошли или были сокращены. Кроме того, не задействованным оказался огромный фонд материалов из личного архива Семенова – его дневники и записи служебного и личного характера.

Семенов вел личный дневник с 1963 по 1992 гг. Сохранилось 160 тетрадей, различных по объему (от 40 до 120 страниц), исписанных сложным для прочтения почерком. Полностью расшифрованы 114 дневников. Дневниковые записи за 1989-1992 гг., когда велась активная работа над книгой воспоминаний, представляют собой не только сброшюрованные тетради, но и отдельные не систематизированные листы. Заметки Семенова – новый исторический источник, не известный общественности. Но личные записи дипломата, по нашему мнению, представляют собой не только академический интерес. Это живой документ эпохи, характеризующий взгляды, привычки, отношения с людьми, характер и образ мыслей их создателя. Как говорил Семенов, «жизнь много сложнее, чем ее описывают любые мемуаристы. Под каждой могильной плитой лежит биография целого поколения. И это безвозвратно». (Личный архив Е.В. Семеновой).

[10] Сметона Антанас, президент Литвы c 1926 по 1940.

[11] Вайцзеккер Эрнст фон, руководитель политотдела Мин-ва иностр. дел Германии в 1936-1938, статс-секретарь Мин-ва иностр. дел Германии в 1938‑1943, посол Германии в Ватикане 1943-1945. В 1984 его сын Рихард фон Вайцзеккер был избран президентом ФРГ.

[12] Карл V Густав.

[13] Латр де Тассиньи Жан Мари де, в 1943 главнокоманд. войсками движения «Сражающаяся Франция», в 1944 команд. 1-й франц. армией. В 1950‑1952 главнокоманд. франц. войсками в Индокитае.

[14] Клей Люциус Дюбиньон, в 1945‑1947 зам. главы амер. воен. администрации в Германии, в 1947‑1949 главнокоманд. войсками США в Европе и глава воен. администрации США в Германии.

[15] Робертсон Брайн Хюберт, в 1945‑1947 зам. главы британской воен. администрации в Германии, с 1947 главнокоманд. войсками Великобритании и глава англ. воен. администрации в Германии.

[16] Киркпатрик Айвон, 1-й секретарь англ. посольства в г. Берлин в предвоен. годы, в дальнейшем зам. министра иностр. дел Великобритании.

[17] Бехер Иоганнес Роберт, нем. поэт-антифашист, автор текста гос. гимна ГДР, министр культуры ГДР в 1954-1958.

[18] Нагель Отто, нем. художник-антифашист, один из основателей «Культурбунда» – Союза деятелей культуры ГДР.

[19] Пушкин Георгий Максимович, с 1942 зав. 3-м Европейским отделом Наркомата иностр. дел, в 1945‑1948 полит. советник Союзной контрольной комиссии и посланник СССР в Венгрии; в 1949‑1952 глава дипломатической миссии СССР в ГДР, в 1952‑1954 зам. министра иностр. дел СССР, в 1954-1958 сов. посол в ГДР, верховный комиссар СССР в Германии, в 1959‑1963 зам. министра иностр. дел СССР.

[20] Киселев Евгений Дмитриевич, в 1938‑1939 сотрудник консульства СССР в г. Клайпеда, в 1940‑1941 консул, а затем ген. консул СССР в г. Кенигсберг, в 1945‑1948 полит. советник Верховного комиссара СССР в Союзнической комиссии по Австрии, в 1955‑1958 посол СССР в Египте, в 1958‑1959 посол в ОАР, в 1959‑1962 зав. отделом Ближнего Востока МИД СССР, в 1962-1963 зам. Ген. секретаря ООН.

[21] Смирнов Андрей Андреевич, в 1940‑1941 советник полпредства СССР в Германии, в 1941‑1943 посол СССР в Иране, в 1943‑1949 зав. 3‑м Европейским отделом МИД, в 1946‑1949 зам. министра иностр. дел СССР, в 1956‑1957 посол СССР в Австрии, в 1957‑1966 посол СССР в ФРГ, с 1973 зам. министра иностр. дел СССР.

[22] Бидо Жорж, премьер-министр Франции в 1946, 1949‑1950, один из основателей партии Народно-республиканское движение. В 1944-1954 член правительства Франции. В 1961 вошел в партию ОАС, в 1962 вследствие запрета ОАС покинул Францию. Вернулся в страну после амнистии 1968.

[23] Ориоль Венсан, президент Франции в 1947‑1954.

[24] Косыгин Алексей Николаевич, зам. пред. СМ СССР в 1940‑1953, 1953‑1956, 1956‑1960, председатель СМ СССР в 1964‑1980.

[25] Леонов Леонид Максимович, писатель и сценарист, академик АН СССР.

[26] Раск Дин, гос. секретарь США в 1961‑1969.

[27] Стивенсон Эдлай, один из лидеров Демократической партии США, в 1961‑1965 постоянный представитель США при ООН. На выборах 1952 и 1956 был кандидатом на пост президента США.

[28] Кув де Мюрвиль Морис, министр иностр. дел Франции в 1958‑1968, премьер‑министр Франции в 1968‑1969.

[29] Больц Лотар, пред. Национально-деморатической партии Германии в 1946‑1972, министр иностр. дел ГДР в 1953‑1965.

[30] Шепилов Дмитрий Трофимович, гл. редактор газеты «Правда» в 1952-1956, министр иностр. дел СССР, член-корреспондент РАН в 1956-1957.

[31] Корин Павел Дмитриевич, сов. художник и реставратор.

[32] Кузнецов Василий Васильевич, зам. пред. Госплана СССР в 1940-1943, пред. Всесоюз. центрального совета профсоюзов в 1944‑1953, пред. Совета Национальностей ВС СССР в 1946-1950, посол СССР в Китае с 1953 , 1‑й зам. министра иностр. дел СССР с 1955, 1-й зам. пред. Президиума ВС СССР в 1977-1986.

[33] Асеев Николай Николаевич, рус. поэт.

[34] Ливанов Борис Николаевич, актер МХАТ в 1924‑1974, нар. артист СССР.

[35] Ромадин Николай Михайлович, нар. художник СССР, действительный член Академии художеств СССР.

[36] Нисский Георгий Григорьевич, живописец, нар. художник РСФСР

[37] Сатюков Павел Алексеевич, журналист, гл. редактор газеты «Правда».

[38] Степанов Василий Павлович, гл. редактор журнала «Коммунист».

[39] Аджубей Алексей Иванович, гл. редактор газеты «Известия», зять Н.С. Хрущева.

[40] Абрамян Арам Яковлевич, хирург-уролог, коллекционер произведений искусства.

[41] Мясников Александр Леонидович, врач-кардиолог, коллекционер произведений искусства.

[42] Насер Гамаль Абдель, премьер-министр Египта в 1954-1956, президент Египта с 1956, президент ОАР, включавшей Египет и Сирию, с 1958.

[43] Амер, премьер-министр ОАР.

[44] Анвар Садат, пред. Национального собрания Египта в 1960‑1968, вице‑президент Египта в 1964‑1969, президент Египта в 1970‑1981.

[45] Шахиншах Ирана Реза Пахлеви и шахиня Сорайя.

[46] Герхардсен Эйнар Хенри, лидер норвежских социал-демократов, премьер‑министр Норвегии в 1945‑1951 и 1955‑1965.

[47] Рааб Юлиус, Федеральный канцлер Австрии в 1953‑1961.

[48] Крайский Бруно, статс-секретарь Мин-ва иностр. дел Австрии в 1953‑1959, министр иностр. дел Австрии в 1959‑1966, федеральный канцлер Австрии в 1970‑1983.

[49] Дуглас-Хьюм Алек, член палаты лордов британского парламента в 1951‑1963, министр иностр. дел в 1960‑1963, 1970‑1974, премьер-министр Англии в 1963-1964.

[50] Мэрфи Роберт Даниэл, амер. дипломат, полит. советник при штабе Гл. командования союзных ВС в Европе в 1944‑1945, полит. советник при воен. администрации США в Германии в 1945‑1949.

[51] Добрынин Анатолий Федорович, пом. министра иностр. дел СССР в 1955-1957, зам. ген. секретаря ООН в 1957-1960, посол СССР в США в 1961-1986.

[52] Зорин Валериан Александрович, зам. министра иностр. дел СССР в 1947‑1955, 1956‑1960, 1963‑1965, постоянный представитель СССР при ООН в 1952‑1953, 1960‑1963, посол СССР в ФРГ в 1955‑1956.

[53] В.С. Семенов в юности преподавал в г. Кирсанов на курсах ликвидации безграмотности.

[54] Потемкин Владимир Петрович, 1-й зам. наркома иностр. дел СССР в 1937‑1940, нарком просвещения РСФСР в 1940‑1946.

[55] Жданов Андрей Александрович, секретарь ЦК ВКП(б) в 1941‑1948, 1‑й секретарь Ленинградского ОК и ГК ВКП(б).

[56] Имеется в виду операция по аресту Л.П. Берия.

[57] Кобулов Богдан Захарович, 1‑й зам. министра внутр. дел СССР Берии в 1953.

Его брат, Кобулов Амаяк Захарович, в 1939-1941 был советником полпредства СССР в Германии и легальным резидентом чекистской разведки.

Б.З. Кобулов в 1951-1953 занимал должности 1‑го зам. нач. ГУЛАГа МВД СССР и нач. Управления по делам военнопленных МВД СССР. Арестован 27 июня 1953 в г. Берлин в кабинете В.С. Семенова. В 1954 Воен. коллегией Верховного суда СССР Б.З. Кобулов приговорен к высшей мере наказания.

[58] Семенова Евгения Николаевна (1911-1961), 1-я супруга В.С. Семенова.

[59] Семенова Лидия Ивановна, 2-я жена В.С. Семенова.

[60] 22 июня 1941 Гитлер объявил войну СССР.

[61] Поспелов Петр Николаевич, академик АН СССР, директор Ин‑та марксизма‑ленинизма в 1953‑1967.

[62] Имеется в виду В.И.Чуйков.

[63] В.М. – здесь и далее В.М. Молотов.

[64] Валентина Ивановна Семенова, сестра Л.И. Семеновой.

[65] Хвостов Владимир Михайлович, историк, академик АН СССР.

[66] Земсков Игорь Николаевич, нач. Ист.‑дипломатического управления МИД СССР в 1957‑1967.

[67] Малиновский Родион Яковлевич, маршал Сов. Союза, министр обороны СССР.

[68] Бирюзов Сергей Семенович, маршал Сов. Союза, начальник Генштаба ВС СССР.

[69] Подгорный Николай Викторович, секретарь ЦК КПСС в 1963‑1965, пред. Президиума ВС СССР в 1965-1977.

[70] Щербаков Александр Сергеевич, зам. наркома обороны СССР, нач. ГлавПУ РККА, нач. Софинформбюро.

[71] Murphy R. Diplomat unter Kriegern. Zwei Jahrzehnte Weltpolitik in besonderer Mission. Berlin, 1964.

[72] Речь идет о сов.-германском договоре о ненападении от 23 августа 1939 (пакте Молотова–Риббентропа) и о визите В.М. Молотова в г Берлин 12-14 ноября 1940.

[73] К.Е. – здесь и далее Климент Ефремович Ворошилов.

[74] Козырев Семен Павлович, в 1939‑1943 ст. пом. наркома иностр. дел, в 1943‑1945 советник представительства СССР при Франц. К‑те нац. освобождения в Алжире, затем советник посольства СССР во Франции, в 1945‑1950 зав. 1‑м Европейским отделом НКИД (МИД) СССР, в 1966‑1983 зам. министра иностр. дел СССР.

[75] И.В. – здесь и далее Иосиф Виссарионович Сталин.

[76] Мамедов Энвер Назимович, 1-й зам. пред. К‑та по радиовещанию и телевидению при СМ СССР.

[77] Баскаков Владимир Евтихианович, 1‑й зам. пред. Госкино СССР.

[78] Здесь и далее – В.Д.Cоколовский.

[79] Евгения Николаевна Семенова, 1-я супруга В.С. Семенова.

[80] Г.К. – здесь и далее Георгий Константинович Жуков.

[81] Семенова Елена Владимировна, дочь В.С. Семенова.

[82] Правильно – «Посол Советского Союза».

[83] Анри Мари Бейль – настоящее имя франц. писателя Стендаля.

[84] Боков Федор Ефимович, в 1945‑1946 член Воен. совета ГСОВГ по делам СВАГ.

[85] Дратвин Михаил Иванович, с июня 1945 зам. нач., с октября 1945 нач. штаба СВАГ, в 1947‑1949 1‑й зам. главноначальствующего СВАГ.

[86] Лукьянченко Григорий Сергеевич, в 1945‑1946 нач. отдела сухопутных войск СВАГ, представитель СССР в воен. директорате Контрольного совета, в 1947‑1950 зам., затем нач. штаба СВАГ.

[87] Фирюбин Николай Павлович, в1957-1983 зам. министра иностр. дел СССР, супруг Е.А. Фурцевой.

[88] Паршин Петр Иванович, с февраля 1939 нарком общего машиностроения СССР. В ноябре 1941 его наркомат был преобразован в наркомат минометного вооружения. С 1946 по 1956 нарком (министр) машиностроения и приборостроения СССР.

[89] Ванников Борис Львович, в 1939-1941 нарком оборонной промышленности, в 1942‑1946 нарком боеприпасов, в 1953-1958 1-й зам. министра ср. машиностроения СССР.

[90] Бацанов Борис Терентьевич, в 1967-1991 пом. пред. СМ СССР, зав. секретариатом СМ СССР.

[91] Семерка – собрание членов Политбюро ЦК КПСС.

[92] Щекина-Кротова Ангелина Васильевна, супруга художника Р.Р. Фалька.

[93] Абрамян Арам Яковлевич, хируг-уролог, коллекционер произведений искусства.

[94] Шемякин Михаил Михайлович, рус. художник и скульптор, представитель «неофициального» авангарда.

[95] Комолов Вадим Герасимович, один из руководителей Агентства печати «Новости».

[96] Хрущев Сергей Никитович, сын Н.С.Хрущева.

[97] Здесь и далее – Б.Ф. Подцероб.

[98] Т.е. прямым текстом, без шифра (clair – франц., clear – англ.).

[99] Имеется в виду Государственный Комитет Обороны (ГКО). Совет труда и обороны (СТО) существовал во время Гражд. войны.

[100] Ошибка автора – с октября 1941 до лета 1942 Ленинградским фронтом командовал М.С. Хозин (Л.А. Говоров – после М.С. Хозина).

[101] А.Я. – здесь и далее Андрей Януарьевич Вышинский.

[102] Время от времени (нем.).

[103] Иванов Николай Васильевич, в 1944-1945 советник гл. представителя СССР в Европейской консультативной комиссии, в 1946‑1948 зам. полит. советника СВАГ (В.С. Семенова).

[104] Кожевников Федор Иванович, юрист-международник; с 1966 член Постоянной палаты третейского суда в г. Гаага.

[105] Лейк-Саксесс (США) – штаб-квартира ООН в 1946‑1950.

[106] Павлов Дмитрий Васильевич, в 1955‑1958 министр торговли СССР, в 1958‑1972 министр торговли РСФСР.

[107] В.И. – здесь и далее Василий Иванович Чуйков.

[108] Б.Н. – здесь и далее Борис Николаевич Пономарев.

[109] Картер Джеймс, президент США в 1977-1981.