Помощник Г.М. Димитрова профессор В.М. Хвостов рассказывал мне потом, что Димитров очень высоко отзывался обо мне как о перспективном работнике. Он обратил внимание на мою склонность к теоретическим обобщениям практического характера и высокую работоспособность. Я только потом мог оценить это внимание, ибо Димитров, несомненно, имел прямое отношение к выработке главных положений, легших в основу курса антифашистско‑демократических сил в Германии после ее освобождения от гитлеровской тирании.

Германии уделялось особое внимание, поскольку рейх был тем деревом, повалив которое можно было быстрее покончить с сучьями и побегами других фашистских течений и партий, выросших вокруг рейха и гитлеровской коалиции.

Для меня оставались скрытыми работа 7-го отдела Политического управления на фронтах и в армиях, деятельность Союза немецких офицеров в Красногорске и другая многообъемлющая деятельность, связанная с политической обстановкой, складывающейся при активном участии антифашистов в разных странах Европы. В отличие от моего будущего «напарника» – американского политического советника при американской военной администрации Роберта Мерфи, я не принимал участия в работе Европейской Консультативной Комиссии в Лондоне, которая в течение 1944 г. вырабатывала основные положения документа о совместном управлении союзными державами Германией после ее капитуляции. Этот документ, получивший позднее название «Декларация о поражении Германии», был подписан в Берлине 5 июня 1945 г.

Мне пришлось также участвовать в комиссии по репарациям, где мне было поручено подготовить материалы по культурному ущербу, нанесенному нашей стране гитлеровским нашествием. А ущерб этот был колоссальный. Очень сильно пострадали музеи и церкви; специальные отряды «золотых фазанов» вывозили в фонды Геринга громадные ценности и в их числе древние иконы. Подсчет был, конечно, приблизительный, ведь сведения с мест были скудные.

Данные о потерях нашей страны от гитлеровской оккупации были опубликованы от имени Чрезвычайной комиссии. Но предложения комиссии по репарациям, которую возглавил вернувшийся из Лондона посол И.М. Майский, были решительно отклонены как политически и фактически несостоятельные. Я находился в кабинете Молотова, когда ему позвонил Сталин и спросил:

– Куда бы назначить Майского? Может быть, членом Академии Наук СССР? Есть у него научные работы?

Молотов отвечал, что есть небольшие исследования по Монголии и какие-то статьи по проблемам международного рабочего движения.

– Ну, что ж, пусть посидит академиком, если нет другой работы.
Так И.М. Майский стал звездой первой величины в науке.

В ночь на 11 апреля 1945 г. в комнату Наркоминдела, где я работал над материалами, вошел военный:

– Следуйте за мной, – повелительно сказал он.

Затемненная шторами машина пошла непривычным маршрутом – прямо через Красную площадь, Спасские ворота, мимо подъезда Совета Народных Комиссаров, за уголок. Офицеры патруля внутри здания подолгу рассматривали мои документы и меня, словно в них было что-нибудь не такое. В приемной комнате, обшитой до потолка дубовой фанерой, как было тогда принято, ко мне подошел бритоголовый, невысокого роста А.Н. Поскребышев и приветливо сказал:

– Вас приглашает товарищ Сталин.

Поджидая, увидел некоторых членов Политбюро и ГКО, стоявших кругом. Я смущенно пристроился около А.А. Жданова. В кабинет Сталина прошел Молотов и, увидев меня в пестром шведском костюме с цветастым галстуком, только крякнул (как я узнал потом, Сталин не любил пестрых одежд).

И вот я в кабинете Сталина, которого впервые встретил лично. В начале 30-х гг., стоя в студенческом оцеплении у трибуны мавзолея В.И. Ленина, видел его веселым и молодым – он шел, чему-то улыбаясь, своей легкой подходкой горца, а в некотором отдалении – другие члены Политбюро. А в кабинете ночью 11 апреля ко мне подошел поседевший, несколько грузный, знакомый по портретам 66-летний человек, одетый в темный военный френч без воинских знаков, в мягких стоптанных сапогах. Он подозвал Молотова, Вышинского и поручил им составить проект по какому-то вопросу, мне неизвестному.

Молотов и Вышинский быстро ушли, а я остался в кабинете в своем нелепом костюме.

Сталин посмотрел на меня с улыбкой через рыжеватые усы и продолжал свою работу. Предстояла одна из самых крупных и сложных операций войны – форсирование реки Одер и развитие наступления нескольких фронтов на Берлин и другие районы Германии. В конце войны Сталин разослал всех ведущих военачальников в зоны боевых действий (Жукова, Конева, Василевского, Рокоссовского, Баграмяна и других) и принял на себя координацию операций всех фронтов на этом решающем направлении. К тому времени в немецкой действующей армии насчитывалось 5,3 млн. человек. Действующая Красная Армия насчитывала около 6 млн. человек, имея превосходство в артиллерии, танках, авиации. Было ясно, что территорию западнее Одера–Нейссе враг будет удерживать с отчаянным упорством.

На заседании ГКО той ночью рассматривался окончательный план операций по взятию Берлина. Стройный, красивый, интеллигентный, немногословный генерал армии Антонов докладывал план операции 1‑го Белорусского фронта по карте, развернутой на широком длинном столе. Сталин около трех часов внимательно слушал доклад, всматривался в карту, расспрашивал о расположении армий, дивизий, некоторых полков, об их командирах, называя многие фамилии. По ходу доклада высказывал соображения и вносил коррективы. Просьбу командующего 1-м Белорусским фронтом маршала Г.К. Жукова подкрепить его дополнительной артиллерией Сталин жестко отвел:

– Что он хочет – всю советскую артиллерию к себе собрать? Пусть использует зенитные пушки по наземным целям...

План в целом ГКО утвердил.

Потом, не теряя ни секунды, Сталин принимал приглашенных им по другим делам работников.

Исполняющий обязанности начальника разведывательного Управления Генштаба генерал И.И. Ильичев докладывал Сталину о допросе пленного румынского генерала. Потом прошли короткие доклады Берии, заместителя председателя СНК В.А. Малышева, некоторых других. Отдельные разговоры шли между присутствовавшими по оперативным делам членами ГКО.

С проектом документа подошли Молотов и Вышинский. Сталин прочитал, кивнул головой и сказал:

– Мы хотим, товарищ Семенов, послать Вас начальником особой правительственной группы к командующему 1-м Украинским фронтом Коневу. Когда сможете вылететь?

– Сегодня утром, – ответил за меня Вышинский.

– Ну, чего же Вы торопитесь, побудьте денек с семьей, сходите в театр.

– Я долго ждал поручения. Разрешите вылететь утром, – возразил я.

– Ну, что ж, коли Вы торопитесь, желаю успеха. Идемте, покажу, куда Вам лететь.

И рядышком в комнате отдыха, где стояла простая железная кровать, Сталин придвинул к огромной карте зоны военных действий армии Конева стул, влез на него и показал пальцем:

– Заган. Там вас встретит генерал армии Иван Ефимович Петров. Докладывайте мне шифром, если будет необходимо.

Эпизод со стулом разрушил психологическую перегородку, сделал все яснее и по-человечески проще.

Итак, за несколько дней до решающей Берлинской операции 16 апреля я прибыл в ставку маршала И.С. Конева начальником особой правительственной группы по выполнению приказа Верховного Главнокомандования о нормализации жизни немецкого населения в районах, освобожденных войсками 1-го Украинского фронта. Командующий фронтом маршал И.С. Конев и начальник штаба фронта генерал армии И.Е. Петров тепло встретили нашу группу молодых советских дипломатов, работавших перед войной в Германии. И.Е. Петров предоставил нашей группе особняк с отдельной шифровальной группой для прямого доклада Центру. Первые недели мы занимались практическими делами по выполнению приказа Верховного Главнокомандования о нормализации жизни немецкого населения.

25 апреля я поехал в штаб‑квартиру командующего 1-м Украинским фронтом маршала И.С. Конева, по пути попал в разгар сражения с засевшей в Дубнинских лесах крупной группировкой гитлеровских войск, выбрался окольным путем к Коневу. Доложив о своем прибытии, прождал более получаса приема среди сновавших в кабинет генералов и офицеров, потом, решительно отстранив загородившего дверь дежурного генерал‑адъютанта, вошел в кабинет Конева. Он говорил сразу по десятку телефонов и озадаченно уставился на меня, одетого в затрапезный гражданский костюм.

– А, Семенов! Мне звонил о Вас товарищ Сталин.

Конев был в курсе приказа о моем новом назначении. Мы коротко обсудили ход действий. И тут же он стал расспрашивать меня о Берлине, о городских районах, где шли бои.

– Вы знаете Берлин? Веллендорф?

Я пояснил, что это район аристократических особняков.

– Так чего же вы там копаетесь. Быстрее продвигайтесь к центру, – резко скомандовал по селектору маршал.

– Пойдемте обедать, – предложил он.

За обедом, веселый и довольный, Конев запел красивым тенором русскую народную песню «Степь да степь кругом...». Приглашенные к столу участники фронтового ансамбля песни и пляски дружно подхватили припев.

Напряжение снялось, как рукой. Я нередко наблюдал и потом И.С. Конева при решении политических вопросов. Обладая пытливым и острым умом, он быстро ухватывал существо обстановки, находил интересные решения. Такая особенность подмечалась мною и во многих других военачальниках.

По дипломатическому рангу я был посланником второго класса и на посеребренных погонах без полос три звезды. Колонны советских воинов, шедшие по улицам погоревших городов, парадным строем маршировали мимо меня, обернув ко мне головы по возгласу офицера: «Смиррррно». «Генерал‑полковник» – так прозвали меня в армии…

В памяти остались потрясающие картины: пожарища, развалины домов, кое-как одетые жители, скопления голодающих людей у солдатских кухонь с разливным супом.

Особенно страшная картина в Дрездене. Сильное весеннее тепло с разлагающимися после мартовской англо‑американской бомбардировки под развалинами города четвертью миллионов трудов создавало нестерпимое зловоние. В одном из уцелевших зданий заседание Военного совета фронта с участием представителей ЦК Компании Германии А. Аккермана и Г. Собботки. Начальники служб тыла, командиры саперных и санитарных служб, коменданты городов и районов докладывали о положении и мерах по нормализации жизни, разборе руин, налаживании торговли и др. Доклады были четкие и скупые, советские командиры имели опыт налаживания нормальной жизни в опустошенных советских городах и селениях и старались применять его здесь, на немецких территориях.

Резкое столкновение произошло у меня с начальником фронтовой службы «Смерш» Мешиком – заместителем начальника контрразведки СССР Абакумова, который подчинялся непосредственно члену Политбюро Л.П. Берия. При обсуждении персонального состава организовывавшихся немецких органов самоуправления Мешик предлагал кандидатуры по своим соображениям, не считаясь с протестантским по преимуществу составом населения. Группа германистов, которую я возглавлял, представила с учетом местных особенностей другие предложения. Мешик грубо отводил наши соображения, применяя нелитературные выражения. Я потребовал прекращения вмешательства в эти дела и пригрозил доложить И.В. Сталину. Эпизод имел нужные последствия: органы «Смерша» перестали мешать работе по выполнению приказа Верховного Главнокомандования, хотя Мешик запомнил инцидент и затаил на меня злобу.

Позднее Жуков, Соколовский, Чуйков и я не подпускали органы КГБ к делам Советской Военной Администрации (СВАГ), требовавшим конкретного знания обстановки. Как подтвердили последующие события, Берия имел свою «линию» в германском вопросе, но, опасаясь Сталина, не высказывал ее до самой смерти Сталина. Изощренный и ловкий интриган, Берия отомстил Г.К. Жукову и В.М. Молотову, добившись еще при Сталине их временного фактического отстранения от дел.

Нормализация жизни при разрухе, подобной той, которую я наблюдал в Дрездене, была трудной задачей. Энтузиазм местных жителей и советских солдат, участвовавших в выполнении одной и той же нераздельной операции – уборке развалин, из-под которых санитары уносили разлагавшиеся трупы, вызывала своеобразное повышение жизненной энергии. Санитарные службы армии предупреждали распространение эпидемий. Поощрялось восстановление частных лавочек для торговли нужными населению товарами. Жестко наказывались случаи насилия солдат над местными жителями.

Мне приходилось бывать днями и ночами в помещениях советских военных комендатур. Они были переполнены людьми. Советские коменданты – как правило, строевые офицеры – терялись в толпе просителей. Главными были задачи снабжения населения, но приходили советоваться и по семейным делам, монашки просили лампадное масло…

Но вот подписан акт о безоговорочной капитуляции Германии. Война позади. Наши войска в Берлине. Но за этой по­бедой надо было одержать другую, не менее важную победу – создать такие условия, чтобы больше с немецкой земли не возникала агрессия.

Трудная и длительная борьба за эту вторую победу ве­лась и за столом дипломатических конференций, и в проку­ренных комнатушках советских комендантов и органах Совет­ской Военной Администрации. Людям, не пережившим то незабываемое время, трудно даже представить себе ту ситуацию. Многим она казалась тогда почти неразрешимой…

Личный архив Е.В. Семеновой, дочери В.С. Семенова. Подлинник.

Из дневников В.С. Семенова⁹

1963-1978 гг.

1963 г.

26 октября. Всю свою жизнь мне пришлось быть свидетелем или участником, пожалуй, всех крупнейших событий поколения. Люди, которых знал, Бог знает какие... Были и хорошие, и плохие, и крайне отвратительные, изверги рода человеческого… Молотов, Сметона¹⁰ (Литва), Гитлер, Геринг, Риббентроп, Вайцзеккер¹¹, Деканозов, Вышинский, Лозовский, Коллонтай, шведский король¹², Мартин Андерсен-Нексе (любимый старый друг мой), В. Пик, Ульбрихт, Гротеволь, Жуков, Соколовский, Толбухин, Чуйков, Эйзенхауэр, Монтгомери, де Латр де Тассиньи¹³, Клей¹⁴, Робертсон¹⁵, Киркпатрик¹⁶, Бертольд Брехт, И. Бехер¹⁷, Нагель¹⁸, Конев, Пушкин¹⁹, Киселев²⁰, Громыко, Смирнов²¹, Черчилль, Эттли, Бидо²², Ориоль²³, Тольятти, Сталин, Каганович, Хрущев, Косыгин²⁴, Микоян, Курчатов, Федин, Шостакович, Леонов²⁵, Кеннеди, Аденауэр, Раск²⁶, Стивенсон²⁷, Твардовский, Кув де Мюрвиль²⁸, Больц²⁹, Шепилов³⁰ (Ноев ковчег), Корин³¹, Кузнецов В.В.³² (мой сосед), Асеев³³, Ливанов Б.Н.³⁴, Ромадин³⁵, Нисский³⁶, Сатюков³⁷, Степанов³⁸, Аджубей³⁹, Андропов, Пономарев, Абрамян⁴⁰, Мясников⁴¹, Насер⁴², император эфиопский Хайле Силассие, Амер⁴³, Анвар Садат⁴⁴, шах и шахиня⁴⁵, король афганский М. Дауд, Герхардсен⁴⁶, Паасикиви, Кекконен, Гомулка, Геориу-Деж, Чжоу Энь-лай, Рааб⁴⁷ (Австрия), Крайский⁴⁸, Иден, Хьюм⁴⁹, Сукарно, Секу Туре, Д. Неру, Ракоши, Кадар, Готтвальд, Мэрфи⁵⁰, Добрынин⁵¹ (молодой, но очень способный), Зорин⁵² и многие, многие другие. По каждому можно было бы писать «мимо-ары» и все они вертятся в каком-то бешеном водовороте жизни: одни – великие в делах своих, другие – напротив, а третьи – просто любопытный осколок эпохи. Пишу одни лишь имена, а мимо проходят дни минувшей жизни моей, словно книга какая, полная сказок, чудес и страшных событий.

А попробую теперь по событиям, в которых участвовать пришлось. Все развлечение, лежа в постели. Смерть В.И. Ленина. Ликбез⁵³. Струнный оркестр при клубе. Комсомольские годы – уком, окрком, обком. Каширская ГЭС. Донбасс-Ровеньки (уголь, по мобилизации). Завод «Динамо». МГУ, МИФЛИ. Ростов‑на‑Дону. Пединститут. Наркоминдел (не забыть – Потемкин⁵⁴). Литва и Прибалтика (не забыть – А.А. Жданов⁵⁵). Гитлеровская Германия и начало войны. Эвакуация через Турцию. Куйбышев. Швеция. Оккупация Германии (главная часть жизни). Москва. 17 июня 1953 г.⁵⁶ Венгерские события. Перелом в партии и разгром группировок. Казнь Берии, Кобулова⁵⁷, Деканозова и др. Суэцкий кризис. И дальше все события последних лет, когда я все больше больной (с 1958 г). Смерть Жени⁵⁸. Пустота вокруг. А тут Лика⁵⁹ – и снова жизнь?! Что впереди?! Кривая дорога, вперед не видать. […]*.

Президент сел в кресло-качалку, которую я видел на снимках Рузвельта и которая была сантиметров на 30 выше всех остальных стульев и диванов. Мне почему-то вспомнилось, как американцы устраивали в 1945 г. в Западном Берлине для своих военных комендантов специальные помосты, так что их стулья были непременно выше стульев, на которых располагались немцы. […]*.

Кеннеди начал разговор с воспоминаний о том, как он в толпе журналистов брал у Громыко в 1945 г. какое-то интервью – и это говорилось тоже не совсем по-президентски. Андрей Андреевич помнил эту встречу, и можно было представить себе, как 35-летний советский посол давал какое‑то интервью 25-летнему журналисту в толпе этих шумных и проворных искателей новостей. […]*.

Когда мы на пути из Нью-Йорка, услышали по радио голос этого человека на шотландском аэродроме в Прествике, этот голос был злой, отрывистый, с придыханиями и затаенным беспокойствием. Мне это отчасти напомнило другой голос – в Берлине 22 июня 1941 г.⁶⁰

10 декабря. Второй день пленума ЦК. Сижу рядом с П.Н. Поспеловым⁶¹. […]*. Потом говорил с маршалом Чуйковым. Он жаловался, что поджимает сердце. Пишет третий том мемуаров о конце войны (1944-1945 гг.) Говорит, что получает из заграницы по первому тому кучу писем, которые «у нас вообще немыслимы, так как это похоже на культ личности». Сетовал, что у нас не дают времени писать, а если пишет кто, то говорят: «Надо его загрузить, а то он пишет». Поэтому для мемуаров остается только ночь или выходной. В.И.⁶² рассказывал, что у Соколовского плохо с сердцем, частые приступы. К его «Военной стратегии» много придирок, на которые он отвечал спокойно: «Я дал, что мог, а больше не могу». Жена Соколовского, Анна Петровна, почти все время болеет.

1964 г.

13 марта. В машине думал – хорошо бы написать очерки о современниках старшего и младшего поколения. Например, Вышинский. Он прогремел во время процессов троцкистов и бухаринцев своими речами и манерой допроса. До того был профессором МГУ. Как генеральный прокурор присутствовал при всех расстрелах в Москве и удостоверял смерть осужденных. Вспоминал, как в подвале Лубянки собралась изрядная группа оппозиции и ввели молодого партработника, который озорно и с недоумением воскликнул: «Е… т… м…, куда я попал!..». Потом повели всех, и он получил через глазок в стене положенную ему пулю. Об этих делах он знал много и только изредка пускался в отрывочные воспоминания.

Мое первое знакомство с ним было осенью 1941 г. Тогда в НКИД шло негласное состязание за то, кто будет первым по влиянию на В.М.⁶³ – Деканозов или Вышинский. Первый был силен близостью к органам и лично Берия, второй юридической подготовкой и способностью быстро ориентироваться и формулировать. Пока шло формирование аппарата НКИД, на первом плане был Деканозов, который отличался способностью замечать перспективных людей и двигать их без табеля о рангах, но был груб и окончил только первый курс мединститута. Потом выдвигался на передний план Вышинский, отчаянно борясь с Деканозовым. У Вышинского еще остались прокурорские привычки и, распекая нас за ошибки в документах или просто по скверному настроению, кричал: «Я посажу вам бубнового туза на спину». Не зная, что это такое, я недоумевал, а получив от товарищей краткое пояснение, только хлопал от удивления глазами. Мне все казалось тогда у нас разумным и целесообразным и я считал даже это наполненным таинственного смысла. Впрочем, я познакомился с Вышинским еще в Прибалтике, т.е. летом 1940 г. Об этом потом.

14 марта. Продолжу немного о Вышинском. Впервые его встретил, теперь припоминаю, в Латвии, летом 1940 г. Я был советником полпредства в Литве и вместе с Деканозовым поехал на совещание в Таллин, где был представителем ЦК А.А. Жданов. В Риге присоединился Вышинский. Он показался тогда очень внимательным и любезным человеком, особенно обходительным с обслуживающим персоналом железной дороги и т.п. В Таллине мы были свидетелями антисоветской демонстрации и перестрелки у здания Посольства. Во время перестрелки Жданов упорно не хотел уходить с балкона Посольства, подставляя себя под пули как живую мишень. Мы с Вышинским старались утащить его с балкона или, по крайней мере, прикрыть собою. Тут В. показал себя как лично храбрый человек.

На совещании Жданов председательствовал необычно – он объявил, шутя, открытым «заседание Красной Балтийской Антанты» и вообще каждые 3-4 минуты взрывы хохота господствовали в зале. По молодости лет, меня все принимали за секретаря, и Жданов произнес даже тост за секретарей, «без которых мы вообще не смогли бы работать». Подготовленный мною в Каунасе проект закона о земельной реформе был принят за образец по всем странам Прибалтики. Тут я впервые на крупном деле убедился, как важно изучать теорию (аграрного вопроса) для практических дел.

Вообще в Каунасе мне приходилось в те дни работать по трое суток, не выходя из кабинета: формировать состав Правительства, разговаривать с кандидатами на замещение ключевых постов, вплоть до начальников крупных ж.‑д. станций и т.п. Но это уже особая часть «воспоминаний».

30 апреля. Вчера приехала Лика, и мы (с Валей⁶⁴) пообедали в ресторане Дома журналистов. Там встретили проф. Хвостова В.М.⁶⁵ и Земскова И.Н.⁶⁶ Хвостов рассказал эпизод, который мне был неизвестен. Помнится, в 1944 или 1945 г. я был по какому-то небольшому делу у Г.М. Димитрова. Это было в Международном отделе ЦК. Большой кабинет, кожаное кресло, плотный живой человек с усами, известными всему миру. Он что-то мне говорил, жестикулируя и подчеркивая значительные места речи. Хотя встреча эта по содержанию была малозначительной, я почему-то запомнил ее навсегда (как и аналогичную моментальную аудиенцию у В.П. Потемкина, напоминавшего мне умного вельможу екатерининских времен). Так вот Хвостов рассказал, что Г.М. Димитров дал мне после беседы очень лестную оценку. Я возразил, что разговор-то был односторонним, т.к. я больше молчал. «Видимо, он знал Вас по материалам», – отметил В[ладимир] М[ихайлович].

10 мая. 8 ч. утра. На днях я слышал на приеме разговор военных (Малиновский⁶⁷, Бирюзов⁶⁸) и цекистов (Микоян или Подгорный⁶⁹) о Сталине и Германии. Военные критиковали, что в Калининградской области разрушены ирригационные каналы. «Это вы так разрушили, что с тех пор не восстановили», – возразил Микоян. – «Нет, Сталин сознательно разрушал. Он не верил, что мы останемся в Германии, и боялся, что все это снова будет против нас». – «Да, иначе нельзя понять, почему разрушали». – «Он верил и не верил. У него было две установки. Даже если бы мы не удержались в Германии, то это было бы величайшей победой для России. Понимаете? Но не для коммунистов».

14 мая. Почему-то вспомнился прием в конце войны в особняке МИДа. Как-то в проходе, окруженный несколькими сотрудниками, смотревшими ему в рот, стоял огромный, полный и уже тяжко больной А.С. Щербаков⁷⁰. Я никогда не встречал его ни до, ни после этого, но врезались в память его громадная фигура и любопытствующий взгляд, обращенный на меня, совершенно незаметного тогда масенького молокососа… Ясно, что это новое поколение, идущее на смену, и любопытно, что оно такое, и грустно немного, что своя-то жизнь уже проходит, и бури гремят уже над другими крышами – правда по соседству, да и тебе еще перепадает, но бьет гроза уже дальше от тебя – и это немножко жалко, хотя хватило-таки гроз и на нашу долю.

Я часто встречаю на приемах людей уходящих времен. Маршал Еременко – простой и симпатичный человек, с открытой душой и непостижимой симпатией (взаимной), Соколовский – один из наибольших умниц нашей армии, несмотря на болезнь упорно работающий над капитальными трудами о военной стратегии и военном искусстве, Рокоссовский – худой и полузастенчивый человек (с двумя инфарктами), некогда кумир патриотической России и всех девиц ее, Чуйков – замминистра обороны, с одышкой и усталым взглядом, говорящим о скором уходе на покой, и др. А тут же новые, деятельные люди вроде Бирюзова, Гречко, Аджубея и его друзей, Толкунова, Андропова (бедняга болеет гипертонией часто) и др. Смена эпох, смена поколений. Это – живая история, вызывающая уважение к себе по величию прошлых и настоящих действий.

Американский посланник прислал мне обширные воспоминания Мэрфи⁷¹ – он прожил очень красочную жизнь и был в центре дипломатических интриг во время войны и долго после нее. Среди многих фото есть и моя 1945 г. – вместе с Соколовским, Жуковым, Монтгомери, Эйзенхауером, Кенигом и Мэрфи. Теперь это уже почти древняя история. И я там такой молодой и задорный, а брюки длинные-длинные – видно, никто не присматривал за нами, они даже волочились по земле.

Счастливые, боевые дни. Я даже не сознавал тогда их значения и своего счастья. Одна работа – день и ночь.

1965 г.

[…]*. 15 мая. С 7 по 12 мая был в ГДР в составе партийно-правительственной делегации, возглавлявшейся А.Н. Косыгиным. […]*. В поездке сблизился с Председателем Президиума Верховного Совета Белоруссии В.И. Козловым, организатором партизанской войны в тылу немцев. Он рассказывал о двух встречах со Сталиным во время войны. «Он сказал мне, что есть предложение военных о снабжении партизан танками, артиллерией и др. Они, мол, не учитывают природы партизанской войны и только прикрепили бы вас на место. А вся суть партизан в нападениях на слабые пункты, в отходе и неуловимости». Сталин посоветовал взять легкое оружие, мины и др. Словом, он лично вникал в дело, отнюдь не играя роли орудия «специалистов». «А Хрущев держался в тени и боялся Сталина».

Ту же мысль, но с большой горечью и презрением развивал зам. пред. Совета Министров Украины Н.Т. Кальченко. […]*.

20 августа. Сегодня на приеме в Кремле имел неожиданно интересный разговор с К.Е. Ворошиловым. Он изредка появляется еще на приемах, плохо слышит, хотя и выглядит хорошо, загоревший и крепкий. Сказал, что много ходит (по 12 км в день), и в этом его спорт, а стоять на приемах не может (видно, кровообращения не происходит так, как при ходьбе). Вначале разговор был малоинтересным: всякие рассуждения насчет конголезцев и их возможном высоком развитии в будущем, когда преодолеют нищету. Затем я заметил, что давно не видал В.М. Он отозвался: «Я тоже давно его не видал. Они все примякли». Я сказал, что несмотря ни на что уважал и уважаю его. «Да, это крупный деятель. Хотя он сыграл нехорошую роль со Сталиным».

«Видите, Сталин был очень оригинальный человек. Он привыкал к людям и верил им, если раз поверил. А В.М. ездил в Берлин после заключения договора с немцами⁷², провел там хорошие переговоры и наговорил Сталину, как его принимали, а принимали хорошо. И Сталин поверил немцам. Когда Черчилль прислал первую телеграмму, что Гитлер готовит нападение на нас, Сталин не поверил. Он выругался матерно на него (любил ругаться матерно!) и сказал, что этот старый черт интригует. Потом Сталин получил вторую телеграмму от Черчилля о том же. Он подошел ко мне и сказал: «Опять твой старый друг болтает, что немцы нападут на нас». И снова обругал Черчилля. Я сказал: «Он мне такой же друг, как и тебе. А почему ты думаешь, что они не нападут?!». Мы ехали тогда в машине. Сталин отрицал, ссылаясь на договор, он верил в него. А наутро немцы напали на нас, и Черчилль был прав… Он хотел предупредить нас, позднее у него были очень хорошие отношения со Сталиным. Сталин так расстроился, что слег в постель... На него так подействовало вероломство немцев. Мы бы никогда этого не сделали – нарушить договор спустя несколько месяцев после подписания!.. Это подло. Только постепенно Сталин овладел собой и поднялся с кровати. И вот в это время В.М. стал говорить, что надо прогнать Сталина, что он не может руководить партией и страной. Мы ему стали объяснять, что Сталин доверчив и у него такой характер. Но Молотов слышать не хотел, он не понимал особенности Сталина. И так далее…

Потом К.Е.⁷³ взглянул на меня так, будто хотел заглянуть в самую душу: «А Вы думаете правильно поступили со Сталиным? После смерти?».

Я ответил, что с самого начала думал и продолжаю думать, что поступили неверно, хотя сужу об этом с других позиций – нельзя сбивать с толку молодежь и развенчивать партию.

«Совсем неверно, – горячо заговорил К.Е. Ведь Сталин стоял у руководства партией 30 лет. 30 лет вел без Ленина по ленинскому пути. И построили другую страну. Надо понять, тогда обстановка совсем другая была, чем сейчас: много было подлых людей, вроде Троцкого, да и в правительстве не было единства. Многие не хотели признавать руководства Сталина. Что же ему оставалось делать?! Ведь если подсчитать, сколько он арестовал и сколько этот… (он не хотел называть даже имени Хрущева), то, я думаю, разницы большой не будет. А страна была другая тогда…».

Я заметил, что Сталин сделал ошибки с репрессиями.

«А Вы думаете, другие не делают ошибок. Все делают ошибки, людей без ошибок не бывает. Это сказки. Надо видеть жизнь, как она есть…».

К нам подошли конголезские женщины, с ними А.И. Микоян, и разговор оборвался. Но я увидел К.Е. с другой стороны, чем прежде, и понял, почему Г.М. Пушкин так ласково о нем говорил. Ведь К.Е. при мне говорил Хрущеву в лицо примерно то же самое, и схватки были жаркие до невозможности. Искренность и честность, а теперь и одиночество, и горечь воспоминаний почуял я из этой короткой и неожиданной беседы всей душой. И как сейчас вижу одинокую фигуру К.Е., еще хотевшего продолжить беседу нашу, но меня и его закружило сутолокой приема и продолжения не состоялось. […]*.

1966 г.

20 ноября. История вообще покрывается легендами много позже, а непосредственными участниками она воспринимается как нечто обычное и даже утомительное. Помню, как во время Потсдамской конференции многие умирали от желания выспаться, так как не спали по несколько суток. С.П. Козырев⁷⁴ засыпал прямо в кресле в секретариате В.М.

С другой стороны, внешне ничем вроде не примечательные люди неожиданно совершают важные дела, которые позднее приписываются «героям»! Я знал члена Военного совета фронта у Жукова – генерала армии Телегина. С виду обычный, курносый человек с востринкой во взгляде и лице. Он был разжалован в 1946 г. по какому-то неблаговидному делу, но потом реабилитирован служебно, хотя остался в отставке.

Недавно мне рассказали эпизод из жизни этого человека. В дни острых боев за Москву ему, небольшому чину штаба МВО, сообщили по телефону, что на Москву идет прорвавшаяся танковая часть немцев. Телегин позвонил Берии. Но тот отругал его за паникерство и решительно отверг это сообщение.

Телегин не успокоился, стал организовывать на свой риск оборону, мобилизовал школы курсантов, выслал навстречу все, что нашел пригодным для этой цели, и танки были отбиты, угроза Москве была снята.

В мемуарной литературе военных идет яростный спор вокруг роли Сталина в войне. Рокоссовский, Штеменко и даже Жуков опубликовали воспоминания, благоприятные для Сталина. Другие раньше опубликовали против – в стиле под Хрущева. Такая же борьба идет и среди политиков, причем многие из молодых «профилактически», во имя предупреждения трагедии 1937 г., отчаянно борются против реабилитации самого имени И.В.⁷⁵ Конечно, приводятся аргументы и факты, перед которыми я не имею ничего для возражений. В общем, я стоял в те годы слишком далеко от гущи событий и не могу поэтому судить о них сколько-нибудь определенно. […]*.

1967 г.

1 августа. […]*. Я затронул в разговоре [с В.М. Молотовым] воспоминания авиаконструктора Яковлева «Цель жизни». «Это хорошая книжка, – поддержал В.М. «Правда, Яковлев немного приукрашивает свою роль в развитии советской авиации. Но это почти все мемуаристы делают. Трудно удержаться, видно, чтобы не похвалить самого себя. Но в целом Яковлев верно рисует роль Сталина в развитии авиации. Вообще Сталин знал военную технику конкретно, лучше всех нас. И он мог говорить о ней по существу, ставя в тупик даже специалистов. Я прочитал мемуары Воронова, где он ругает Сталина. Я не понял, почему. Это оставило неприятный осадок. Ведь именно Сталин полюбил артиллерию, считал ее «богом войны». Воронов знает, какой вклад сделал Сталин в ее развитие. Его воспоминания необъективны. А у Яковлева – верно».

Далее он перешел к воспоминаниям о политике партии в военном вопросе до войны. «Яковлев был очень молод, как и другие авиаконструкторы. Но нам удалось, кажется, выжать из этой молодежи все, что можно было. И это дало нам преимущество над гитлеровцами. Вообще у нас было немного возможностей. Поэтому мы сосредоточились на немногих направлениях: танки, авиация, артиллерия. И война показала, что мы выбрали правильные направления. Т-34 был лучшим танком времен войны. Его делал коллектив под руководством, кажется, Миронова с Урала». […]*.

1968 г.

7 апреля. […]*. Были в «Лесных далях». Вспоминали с Мамедовым⁷⁶ и Баскаковым⁷⁷ минувшие годы. То, что я говорил о роли Сталина в послевоенные годы при строительстве нового строя в Германии было для них внове. А я вспомнил сейчас, как редактор «Известий» Л.Н. Толкунов делился со мной впечатлениями от чтения записей бесед И.В. с немецкими руководителями, которые были сделаны мною. Это, конечно, поразительные документы и они одни лучше всяких слов говорят о размахе доверия этого человека.

Помню мою первую личную встречу с ним. Было это 8 апреля 1945 г. около 2 часов ночи у него в кремлевском кабинете. И.В. сказал, что меня посылают начальником правительственной группы к Коневу в Заган. Сталин пошел в комнату отдыха, встал на стул и указкой показал, где находится этот городок. Кратко обрисовал задачи. Я экономил его время и ограничивался, как почти всегда с высшими руководителями, краткими ответами на вопросы, адресованными ко мне. На следующий день я уже летел бреющим полетом в Германию, но И.В. лично позвонил Коневу о моем командировании к нему.

Позже я бывал у Сталина каждые 2-3 месяца с друзьями, тщательно записывал его указания, но опять не вступал в самостоятельный разговор, а строго и точно выполнял все, что он говорил. Этим я приобрел известность в ЦК, где говорили, что мне не надо мешать выполнять поручения и с меня не надо просить проектов промежуточных документов и решений. Однако указания И.В. были настолько ясными, что этого было вполне достаточно. […]*.

11 мая. Взял газету: умер В.Д. Соколовский. [...]*. Один из самых высокоинтеллектуальных и одаренных военачальников минувшей войны. О нем уже сейчас можно писать тонны книг. Какая голова, какое сердце, какая утрата! С В.Д.⁷⁸ меня связывала многие годы тесная, интимная дружба. Он не допускал никого в семейный круг, кроме меня и Евгении Николаевны.⁷⁹ Мы подолгу гуляли в лесу в короткие и редкие часы отдыха, умея говорить не на политические темы, а о прошлом (например, об его учительских довоенных годах), о литературе, культуре, о личном. Всегда это стороной касалось политики, партийной жизни. В.Д. был очень скромен, не любил показухи, избегал популярности, хотя она была у него. Помню, на пленуме ЦК, когда выводили Г.К. Жукова, В.Д. с возмущением говорил мне: «Куда он полез? Что он понимает в руководстве партией, страной? Ему поручено было военное дело, он должен был заниматься им, а не общей политикой». А в речи на пленуме критиковал элементы бонапартизма у Г.К.⁸⁰, с которым был близок десятилетиями. Он был искренен в этом суждении и, конечно, прав […]*.

1969 г.

9 мая. Сегодня День Победы. 24 года тому назад я ехал в этот день на автомобиле из Дрездена в Берлин. На откосах автострады лежали вышедшие из лесов немецкие солдаты, прямо в военной форме. Они напоминали мертвых, если бы не было видно удовольствия отдыха в их изможденных и измученных лицах. Берлин горел, его улицы были завалены обломками зданий, по тротуарам ездили лихие красноармейцы. На домах было написано неизменное «Учтено. Хозяйство Михайлова (или др.)». Несколько дней спустя я забрел в один из особняков Грюневальда. Красивая женщина лет 30‑35 пренебрежительно и грустно смотрела на меня, ожидая любых пакостей. Она говорила, указывая на картины и мебель, которые я тогда не «понимал»: «Это все теперь ваше. Берите, что хотите». Но я ничего не хотел и сказал, что мне ничего не надо. Она посмотрела, удивилась, и, как отчужденная от своего любимого мира, который должна была все‑таки бросить, медленно передвигалась по комнате. Мне действительно ничего не надо было, и я ушел.

А на вилле под Дрезденом, где я временно остановился, веселая девушка, которую мне придали в качестве домашней хозяйки, разложила передо мной целый мешок янтарных изделий, обделанных в серебро – чего только там не было. Она рассказывала, что все это взяли где-то в Восточной Пруссии из-под развалин ювелирной лавки, и предложила мне весь мешок. Мне это было ни к чему. Я выбрал полтора десятка безделушек наугад, которые и привез в Москву в подарок жене и ее подругам. Это были сущие мелочи, но все вещи на свете, да и женщины, кроме жены, мне представлялись мелочами по сравнению с гигантской исторической трагедией, в финале которой мне довелось играть какую-то, может, просто выходящую роль.

Жизнь завертела в своем бешеном круговороте мою малую судьбу, я самозабвенно бросался в ее бушующие бездны и… к удивлению своему выплывал. Назначение меня политсоветником СВАГа (по представлению маршала Г.К. Жукова) я воспринял тоже как внешнее событие, не затрагивавшее моего существа. Работал дни и ночи, спал по 2-3 часа, спустя год уже мучался болями в сердце и т.п., но жил как птица, не отдавая себе отчета в том, что именно мне приходилось делать.

Когда теперь я вспоминаю иногда о тех днях, месяцах и годах, то задаюсь вопросом – почему именно мне была доверена Германия, почему не А.А. Жданову, Вышинскому, не кому‑либо из Политбюро?! И не нахожу ответа. Знаю только, что образование ГДР было историческим действом, в которое вложено было немало труда и десятков тысяч советских людей, включая и мой труд. А тогда я задаю себе вопрос – если в тот великий час истории партия нашла в себе решимость доверить такой пост малоизвестному и ничем не примечательному молодому человеку, то почему же нам в МИДе так трудно найти и отобрать на меньшие посты действительно способных и беззаветных работников? Почему мы ездим на 5‑10 работниках, заезживаем их до инфарктов и стенокардий, а не можем найти рядом хотя бы дублеров? […]*. Просто плохо работаем с людьми, не умеем доверять и проверять, отсеивать и растить. Старые, видно, стали.

А.Г. Ковалев сказал мне вчера, что надо было пройти для выработки кадров школу Германией. Но сейчас нет уже Германии, но есть ЧССР, Румыния, Китай. Есть где формировать характер, воспитывать интеллект. […]*.

10 мая (суббота). Сегодня гуляли с Ликой и Леной⁸¹ по березовой роще и встретили министра здравоохранения СССР Б.В. Петровского […]*. Б.В. Петровский вспоминал о Сталине. И.В. получил приглашение к Папанину, который построил дачу в виде льдины, бассейн и прочие «роскоши». Сталин приехал, вошел в дачу, не сказав ни слова, вышел, сел в машину и сказал адъютанту: «Дурак!». На следующий день «поместье» конфисковали, отдали под детский сад, его сняли с работы, а один из сподвижников Папанина (Шершнев?), не закончив недостроенной им дачи, сдал ее государству, где и живет сейчас по линии Совмина Б.В. Петровский. «Может быть, в этих мелочах есть свой смысл», – обронил Петровский задумчиво. Кончается тетрадь. Еще один год прошел. […]*.

Сегодня прочел свою раннюю работу «Гитлеровские планы нового порядка в Европе» (март 1941 г.), написанную в бытность советником Посольства. И.В. читал ее, назвал «образцовой дипломатической работой, только немного длинноватой» (90 стр.). Велел издать, но началась война – другие заботы, другие плоскости. Правда, С.А. Лозовский (тогда нач. Совинформбюро) вернулся в разговоре со мной к этой идее в ноябре 1941 г. Но я уже перегорел к ней, и она была мне неинтересна. Отозвался прохладно – и это решило ее судьбу. Сегодня вижу – эта работа была действительно интересная и даже сегодня сохраняет свежесть. Быть может, теперь я бы уже не написал такое.

1970 г.

15 февраля (воскресенье). А.А. Смирнов рассказывал об эпизоде, о котором пишет А. Гарриман в своих воспоминаниях. Во время Потсдамской конференции Гарриман подошел к И.В. Сталину: «Вот Вы в Берлине. Вероятно, очень рады». «Чему же радоваться?» – возразил Сталин. – «Цари были в Париже».

Видели фильм «Чрезвычайный посол»⁸². Швеция 2-й мировой войны. Борисова в роли Кольцовой (Коллонтай). Значительную роль играет советник посольства под фамилией Морозов (даже по внешним данным сделали под меня). Кольцова молодая, только под конец фильма старая. Профессионально – это развесистая клюква. Но все сделано трогательно. […]*. Под конец парад Победы, И.В. Сталин, бросают фашистские знамена. Аплодисменты. Интересно, как это все стало историей. И я, наверное, дряхлый. Завтра 59 лет. […]*.

27 февраля. Перелистал только что вышедший сборник документов о строительстве антифашистской Восточной Германии (1945‑49 гг.). Многие документы в нем писаны мною, отчасти по прямым указаниям И.В. Сталина. Это целая полоса бессонных ночей и беззаветной работы огромного коллектива советских людей и немецких товарищей. Я стоял за кулисами исторического действия, и мое имя в сборнике упоминается только однажды. Это была моя страсть – работать, оставаясь в тени незаметным. И правильная страсть, похожая чем-то на метания Анри Бейля⁸³. Но Бейль был «только» офицер наполеоновской армии, а я занимал один из двух высших постов в Советской военной администрации в Германии. Полковник Тюльпанов, подчиненный мне, постоянно мелькает в сборнике. Он действительно хорошо работал. То же Соколовский. Однако Ф. Боков⁸⁴, Дратвин⁸⁵, Лукьянченко⁸⁶ не имели практически никакого влияния на политические дела в советской зоне, хотя и скрепляли своей подписью почти все важные документы. Так идет обыкновенно история – 9/10 ее находится под водой, подобно айсбергу.

31 марта. Н.П. Фирюбин⁸⁷ рассказывал эпизоды из жизни партработников времен Сталина. Тогда он был секретарем МГК КПСС. Пришел утром на работу и видит на столе пепельницу из кабинета Сталина. У него потемнело в глазах. Звонит А.Н. Поскребышеву: «Нехорошо, Вы так весь кабинет растащите. Пришлите обратно фельдъегерем». Спрашивает, кто сидел рядом. Отвечает – тт. Паршин⁸⁸ и Ванников⁸⁹. Подозрение на Ванникова. А потом его предупреждали, чтобы не садился с Ванниковым, он любил такие шутки.

5 апреля. Были в «Лесных далях». Баскаков рассказывал, что Сталин хорошо относился к Хрущеву и даже по-своему любил его. В Москве он держал его секретарем горкома, а когда стало сложно на Украине, послал туда. Во время войны он посылал его на крутые участки – был членом Военсовета в Сталинграде, под Харьковом, а хотя Киев брать должен был Конев, по просьбе Хрущева Сталин поручил это Ватутину, где членом Военсовета был Хрущев (для этого И.В. специально передал Ватутину танковую армию Ротмистрова, которая входила в подчинение Коневу). Сталину, видимо, нравилось иметь в окружении такого простоватого парня, вроде бы из рабочих, разбитного и ловкого. Но Хрущев погорел на «агрогородах» и затаил обиду. Потом попробовал посчитаться со Сталиным, да просчитался. «Не по сеньке шапка» оказалась.

12 апреля. Вчера был на даче у А.Н. Разговор поначалу был острый, но мало-помалу все стало становиться на свои места. Он пригласил нас с Б.Т. Бацановым⁹⁰ на обед. Шутил, вспоминал о Сталине, Молотове и т.п. Я очень уважительно отозвался о Молотове. Он это поддержал, но тут же заметил, что В.М. был жестокий человек. «Бывало, принесешь к нему как пред. Совмина записку, в которой говорится о недостатках, а он спрашивает, кто в этом виноват и кого надо наказать. Отвечаешь, что тут наказывать некого. Он рубает за либерализм и пишет выговор министру. Дескать, сам поймет, за что наложено взыскание». Вспоминал еще и о трудностях, которые встречались при редактировании документов. Мы ему говорили, чем не нравится документ – по форме или по содержанию? Он сердился, почему разрываем одно от другого. И это замучивало до конца, мы уже соглашались со всем, что он изменит. А в остальном он был самым крупным после И.В. Сталина деятелем.

А.Н. вспоминал также о методе Сталина. Каждый день в 1800 было заседание «семерки»⁹¹. Повестки дня не было. Сталин приходил с бумагами в кармане и предлагал на обсуждение вопросы. Кроме семи на заседания никто не приглашался. Сталин тут же диктовал текст решений, кто-либо из членов ПБ, по очереди ведший запись, писал, а Сталин заглядывал через плечо и поправлял. Как правило, решения были точными и ясными. Потом и другие члены семерки подымали свои вопросы, а т.к. документы заранее не рассылались, то практически обсуждение было между очень узким кругом лиц. Решения оформлялись через пять минут Поскребышевым, который на заседаниях не присутствовал. […]*.

1971 г.

11 апреля. Днем был разговор в «Лесных далях» с директором Мосфильма Н.Т. Сизовым. Он рассказывал со слов Шолохова следующее. В день 70-летия И.В. Сталина у него на даче собрались только члены Политбюро, Шолохов, специально приглашенный из Вешенской, и был Мао Цзе дун. Мао преподнес Сталину коробку с драгоценностями, которую И.В. тут же передал Светлане и сказал при этом: «Я не могу построить тебе дачу под Москвой, в Крыму или Прибалтике, т.к. дачу конфискуют на другой день после моей смерти». Берия и Маленков стали громко возражать, де мы Вас любим и никогда этого не будет. «Вы первые и выступите против меня», – парировал Сталин. – «Потребовалось 300 лет, чтобы социалистическая Россия поняла значение деятельности Ивана Грозного». И Сталин дал понять, что его ожидает такая же судьба.

«Это похоже на тайную вечерю», – заметил В. Баскаков. А Н.Т. Сизов стал говорить, что о 1930-х гг. сказано далеко не все и очень односторонне: «Это было большое событие и оно возникло не вдруг. К тому времени сформировалась широкая оппозиция Сталину, которая сказалась и в ходе 17‑го съезда ВКП(б)».

Баскаков возражал, что оппозиции не было среди военных, что Г.К. Жуков уверял, что Уборевич и Блюхер были талантливыми военоначальниками, которые могли бы возглавить войска в 1941 г. «Но это не относилось к Якиру, который был скорее агитатор, Тухачевскому, который пил и был бабник, и другим. А кто знает, если бы оппозиция сохранилась, смогли бы мы противостоять Гитлеру?!». […]*.

5 октября. […]*. Сегодня были у нас в гостях друзья А.В. Фальк⁹², Абрамян⁹³, Шемякин⁹⁴, потом Комолов⁹⁵. Последний рассказывал, что у него были и есть неприятности по пропаганде космоса. Просил помочь, т.к. иначе все-де может быть. Он похудел, но бодрый и драчливый.

Э. Неизвестный ставит надгробие Хрущеву по просьбе Сережи Хрущева⁹⁶ и… Микояна. Это было в завещании Хрущева. Хрущ был все‑таки не без нюха на подлинные таланты, хотя он ругал нещадно Неизвестного. Замысел памятника сложный – он хочет показать все противоречия фигуры.

Абрамян и Комолов рассказывали о Сталине. Абрамян говорил, что Сталин любил слушать и, только поколебавшись, принимал решение. Рокоссовский рассказывал ему, что эпизод в «Освобождении» по Бобруйской операции действительно имел место. Комолов, со слов Жукова, говорил, что Сталин долго обдумывал решения, ходил вокруг да около, но потом проводил линии. И это не только в военном деле, но и в политике.

14 октября, 300 утра. Вчера некоторые товарищи рассказали любопытные подробности о первых днях минувшей войны.

Б.Ф.⁹⁷ утверждает, что слухи о нескольких днях шока у И.В. были вздором. Сталин работал все эти дни в кабинете у В.М. (вместе в одной комнате), причем всем руководил И.В. Поручение выступить по радио 23 июня было дано В.М. потому, что было не ясно действительное положение на фронтах и даже то, какие государства воюют с Советским Союзом. Наш поверенный в делах в Риме Головкин, получив заявление Чиано о начале войны Италии против СССР и о запрете посольству пользоваться дипсвязью, даже не пробовал предпринять передачу клером⁹⁸. Посол Венгрии в Москве ответил В.М., что он не знает о позиции Венгрии. На фронтах была неясность.

В этих условиях решили, что выступить должен второй человек, а И.В. должен остаться в резерве, как более высокая инстанция (выступление И.В. состоялось 3 июля). И это, по мнению Б.Ф., было разумным.

Жданов праздновал в Ленинграде труса. Он и Ворошилов, отправленный сразу командовать Северо-Западным фронтом, фактически считали падение Ленинграда неизбежным. Туда была отправлена комиссия СТО⁹⁹ во главе с В.М. Молотовым. Т.к. основная железнодорожная магистраль (Москва–Ленинград) была перерезана немцами, ехали окружной. Часть пути В.М. и его спутники, в их числе Лапшов, который и рассказывал это Б.Ф., прошли пешком, обходя полотно железной дороги, пока не увидели бронепоезд, высланный им из Ленинграда. Сначала подумали, что это немцы и приготовились к обороне. Но потом все выяснилось и, приехав в Ленинград, В.М. (и возможно, Г.М. Маленков) предложили снять Ворошилова, навели жестко порядок, а потом уже был подослан Жуков. Военные взяли все в свои руки, и после отъезда Г.К. оборону возглавил Говоров.¹⁰⁰

После окончания войны И.В. на приеме впервые провозгласил тост за здоровье Жданова, как «организатора обороны Ленинграда». По словам Б.Ф., Жданов вместо того, чтобы сказать, что это неверно и что организатором обороны был И.В., подошел к Сталину и, будто ничего не было, чокнулся и поблагодарил. «Вообще, он был с ленцой и не сильно крепким руководителем», – заключил Б.Ф.

Редактор «Литгазеты» Чаковский (автор романа «Блокада», видимо, посвященный в архивы и пр.) оспаривал только детали и утверждал, что два с половиной дня И.В. был в Кунцеве. Он, якобы, посмотрел через это время испуганно на вошедших в комнату внизу дачи членов Политбюро и успокоился, когда ему сказали, что решено учредить Комитет обороны с председательством И.В. С того момента он взял все в свои руки.

О Жукове Чаковский давал сложную характеристику – в общем, видимо, верную. Но я не мог ответить насчет характера Г.К. во время войны и привел только факты из оккупации. Главное, что его интересовало: мог ли Г.К. выслушивать иные мнения, чем те, которых придерживался он сам в сложные ситуации. По настойчивости я понял, что многое говорит о противном, но я думаю, что это было тогда, когда у Г.К. уже сформировалось решение или обстановка не терпела промедления. […]*. Видимо, Сталин не любил присутствия Г.К. в Москве, но ценил его на фронте. После войны это разрешилось отставкой, ускоренной партийной невоспитанностью Г.К. Я высказал мнение, что Г.К. был Бонапартом. «Но гораздо ниже его по государственным способностям. Он мог бы организовать вокруг себя людей, и такое утверждение требовалось бы проверить на практике». Чаковский согласился.

В общем, разговор с Чаковским был интересным. Ясно, что не только историки работают над темой, но подключены и литераторы. И это надо. […]*.

1972 г.

28 октября, 2200. Несколько часов у нас были артистка МХАТ Ира Мирошниченко и кинорежиссер Желакавичус. […]*. Разговор шел о проекте будущего фильма о первом годе оккупации в Восточной Германии. Я вспоминал о встречах со Сталиным по германским делам. […]*. 8 апреля 1945 г. Я долго ожидал решения моей судьбы. Еще в октябре 1944 г. меня вызвал Молотов В.М. и сказал, что имеется в виду меня назначить послом в Швецию. Я стал умолять В.М. не делать этого – и я надоел шведам, и они мне, и нечего мне там будет делать после войны. «Лучше атташе, но в Германию». «Но там же война», – возразил В.М. Я ответил, что войне скоро конец и надо готовить оккупационный аппарат. Вот туда и мне место. В.М. крякнул и отпустил меня с миром. И больше не приставал. А мне было ничего неизвестно. От нечего делать я начал изучать архивы МИДа по Скандинавии, натолкнулся на остров Борнхольм, написал В.М., что при случае его надо бы оккупировать и стеснить немцам свободу маневра по Балтике. Он говорил на эту тему со мной, высказывал сомнения, но, помню, все же война решила дела так, что мы остров на какое-то время занимали.

Так, 8 апреля я сидел вечером в МИДе в шведском пестром костюме и ярком галстуке. Мне сказали, чтобы я был готов к вызову в Кремль. Я ответил, что готов. И вскоре меня посадили в автомобиль и повезли в Кремль, а потом необычными путями, со строгой проверкой документов проводили в первый раз «на уголок», где был кабинет Сталина и где я позже много раз у него бывал. Когда я вошел к А.Н. Поскребышеву, меня увидел в моем попугайном виде В.М. и громко крякнул. Я не знал, что Сталин не терпит пестроты в костюмах. Да и я‑то случайно надел такой (вернее, купил, а потом и носил, что купил). После этого вскоре сказали: «Войдите». И я вошел, помню, в кабинет И.В. Он внимательно и с улыбкой в усы посмотрел на меня. Потом стал говорить что-то В.М. и Вышинскому, кажется, о каком‑то ответе Эйзенхауэру на фронт. Они ушли готовить проект, а я остался почему-то в кабинете и, стоя, наблюдал за всем, что происходило.