Много забот было вокруг транзита немецких войск и материалов через Швецию в Финляндию и обратно. По указанию Москвы мы бомбардировали шведов нотами протеста и меморандумами. Это отрезвляюще действовало на влиятельные круги в Швеции.

В начале 1943 г. из Москвы снова поступил запрос – не вступит ли Швеция в войну против нас? Мотивированно ответили, что шведы будут держаться нейтралитета с креном в сторону Германии, но в войну не ввяжутся. Думаю, что наш ответ имел некоторое практическое значение – ряд советских дивизий был переброшен с северного на другие участки фронта.

В октябре 1942 г. шведскими властями был арестован сотрудник торгпредства Сидоренко, и в ответ на запрос указаний я получил жесткую отповедь: «Вы должны действовать сами твердо и решительно, а не просить беспомощно указаний». Получив такую «порку на воздусях», я обозлился на себя и решил действовать самостоятельно. В Москву я ответил коротко: «Полностью сознаю верность Ваших указаний, обещаю подтянуться».

Сидоренко был арестован на главной улице столицы при передаче военных разведывательных материалов. Улики – неопровержимые. Парень молодой, неопытный. И вот его коллеги стали говорить мне, что Сидоренко начинает «психовать» и может «расколоться». Я обратился к врачам, те перепугались и ответили, что ничего сделать не смогут. Мне надо было найти пути к его освобождению.

Тогда я решил действовать «ва-банк». Обратился к светилу психиатрии Европы тех времен – шефу Института психиатрии Швеции (фамилию, к сожалению, не удержал в памяти). Выслушав меня, он сказал, что осмотрит заключенного. При встрече на конспиративной квартире профессор сказал, что Сидоренко здоров, имеются небольшие отклонения нервного характера. Но он понимает и рад возможности принять участие в битве под Сталинградом. Профессор бывал в миссии на приемах, был в 1936 г. на всемирном конгрессе психиатров в Ленинграде и восхищался духовным миром советских людей и их героизмом.

Я попросил профессора написать свое профессиональное врачебное заключение, к которому сделал пару маленьких поправок.

На приеме у премьер-министра Швеции Пьера Альбина Хансена, лидера социал-демократической партии Швеции, я, показав бумагу, потребовал указанных действий. Он был осторожный, гибкий и очень популярный политик, умевший обходить острые углы.

– Я понимаю Вашу точку зрения, – с уважением ответил премьер‑министр.

У дипломатов есть такие заковыристые выражения, которые, ничего не означая, звучат по всему диапазону – от нуля до бесконечности.

Канцлер оставил бумагу у себя, дело получило огласку в печати, и профессора стали вызывать в ведомства: внутренних дел, безопасности, иностранных дел. Упреки. Угрозы. Шантаж. Но профессор заявил, что психическое состояние узника еще хуже, чем он написал, и что оно ухудшается, угрожая внезапными потрясениями. Ему раздраженно указывали, чтобы он не вмешивался не в свои дела, на что тот ответил, что судит о положении чисто профессионально и не думает, что печальный исход будет полезным для Швеции.

Некоторое время тема Сидоренко была чуть ли не главной сенсацией в шведской печати. Суд приговорил его к 12-летнему тюремному заключению. Тем временем сражение под Сталинградом закончилось пленением 6-й армии Паулюса. А борьба за освобождение Сидоренко продолжалась. Здесь не место описанию деталей, но финал истории такой: его поместили в госпиталь, облегчили режим, а спустя год или два вернули без шума в Советский Союз. Надо сказать, что я встречался в дальнейшем с подобными ситуациями не раз.

Провал планов молниеносной войны и Сталинградская битва усилили позиции тех кругов шведской буржуазии, которые были за нейтралитет. К 1943 г. опасность втягивания Швеции в войну практически отпала. 30 августа 1943 г. шведы объявили о прекращении транзита немецких вооружений и боеприпасов по железным дорогам. Оставалась лазейка в виде курсирования почтовых вагонов с немецкой охраной на Финляндию и Северную Норвегию. Продолжался транзит других грузов, «не имеющих военного характера». Тем самым оставалась возможность переброски в Финляндию – для немецкого фронта в Финляндии – фуража, продовольствия, автомашин и др. Сохранялся транзит германских солдат и вооружения через территориальные воды Швеции. Не было отменено и конвоирование немецких транспортов шведскими военными судами с передачей этих транспортов под конвой немцев или финнов в открытых водах Балтики.

Один из видных деятелей шведской социал-демократической партии Гюннар Мюрдаль считал нужным бить именно в эту точку против транзита в территориальных водах. И мы получили подтверждение такой линии наркомом.

На Свирском фронте оставался шведский добровольческий батальон, что было отмечено по нашему сигналу советской печатью. Были опубликованы также сведения о доходах, полученных Швецией за транзит немецких солдат и офицеров (более 80 млн. шведских крон) – и это не считая сумм, уплаченных немцами за использование территориальных вод, за конвоирование транспортов и т.п.

За время пребывания в Швеции у меня установились активные связи с либеральными и демократическими кругами.

Я очень сблизился с датским писателем Мартином Андерсеном Нексе⁶. Его роман «Дитте – дитя человеческое» – лучшее, что я читал в то время. Искренность, проникновенная любовь к бедным людям из народа находятся в книге в редкой гармонии с преданностью идеалу. М.А. Нексе было тогда около 70 лет, его жена была моложе его лет на 35. У них было шестеро детей.

М.А. Некcе много рассказывал мне о своей жизни. Будучи студентом, он отправился в пешую прогулку по Европе и в Африку. В Берлине его пригласили, как подымавшуюся литературную звезду Скандинавии, лидеры СДПГ Гильфердинг и Каутский. Они хвалили высокую немецкую культуру, немецких писателей, художников и ученых. Разговор принимал острый характер.

– Нет, Вы мне скажите, кто наследник этой культуры?! Кто преемник? – кипятился Гильфердинг.

– Идиоты, – отрезал юноша.

Разговор был переведен на светские темы, а Нексе покинул это общество.

Как сейчас вижу его огромную львиную голову, его пальцы в раздумии о чем-то важном и значительном. Я поддерживал в годы войны отношения с владельцами заводов «Сандвикен», другими крупными бизнесменами. И я решил устроить в миссии прием для них с женами, пригласив как главного гостя М.А. Некcе. Рядом с ним по значению была супруга одного из тузов шведской индустрии. Она была речистая и тонким голосом пищала что-то свое. Шведы – завзятые протоколисты – молча внимали роскошно одетой даме. И тут я услышал утончившийся голос Нексе: в той же пискливой и явно насмешливой манере он повторял ее репризы. Все были ошарашены. Мне еле удалось ввести разговор в нормальное русло. Я спустился с Нексе как главным гостем по ступенькам лестницы из зала приемов.

– Ну, как вам понравилось? – спросил я ни к тому, ни к сему.

– Идиотуле, – громко ответил знаменитый писатель. Обернувшись, увидел всю компанию, слышавшую и понимавшую, о ком идет речь.

Дипломатически это было для меня уроком необходимости правильного подбора гостей на приемах. Мы дружили с Нексе до конца его дней. Ему было неуютно в Скандинавии, и остаток своей жизни он провел в Дрездене. Высокий, из одного куска вылитый – замечательный человек.

Решающее влияние на наши отношения со Швецией и усиление дипломатической активности в Стокгольме имели победы под Сталинградом и на Курской дуге. Редактор «Гетеборг‑хандельс‑тиднинген» мужественно заявлял: «Мы должны выйти из столбняка и уже можем возвысить голос, ибо Германия не сможет бросить против нас 20‑30 дивизий».

В 1943 г. ко мне стали обращаться представители стран гитлеровской коалиции. Посол Италии провел несколько встреч, излагая соображения и трудности положения правительства Италии, якобы желавшей выйти из войны, но скованной обязательствами перед Германией. Одно время мне пришлось встречаться с представителями трех направлений из Румынии: от премьер-министра Антонеску, от министра иностранных дел и от короля Михая. Каждый из собеседников просил держать в тайне сам факт наших встреч, не говоря уже о содержании бесед. Пришлось придумывать систему конспирации встреч и особые варианты разговоров. Были легкие зондажи и от венгров. Все эти дела не имели завершения. После зондажей в Стокгольме итальянцы, например, вышли на прямые связи с Москвой.

Более подробно следует рассказать о немецких зондажах в Стокгольме, который в дипкорпусе называли «маленьким городом с большими интригами». Особого внимания заслуживает фигура Бруно Петера Клейста – одного из близких доверенных лиц Риббентропа, оберштурмбаннфюрера, эксперта нацистской партии «по делам востока». В декабре 1942 г. он приехал в Стокгольм без особых поручений. Ему хотелось – хотя бы через створку – посмотреть, что делается в советской стране, как писал он в своих воспоминаниях, проделать через посредника, который имел хорошие связи с советской миссией в Стокгольме, хотя бы «узкую щель» в «восточной стене».

Клейст говорил в своем кругу, что ввиду положения под Сталинградом, где 6-я армия Паулюса попала в окружение, стоит попытаться заключить с Советским Союзом соглашение о прекращении войны в границах 1937 г. Клейст пытался установить связь с A.M. Коллонтай, но она уклонилась от всяких контактов.

6 декабря Клейст беседовал с высокопоставленным шведом, который высказал мысль о необходимости капитуляции Германии на западе с тем, чтобы «иметь возможность сдержать фронт на востоке». Клейст отверг эту идею как «совершенно недискутабельную, поскольку в Европе в то время не было ни американской, ни английской армии, перед которыми можно было бы капитулировать». В то же время, трезво рассуждая, посланец Риббентропа и его единомышленники приходили к выводу, что «капитуляция Германии будет использована западными державами для ликвидации германского экономического и научного потенциала и ее ведущего положения в Европе независимо от того, кто будет управлять страной – Адольф Гитлер или иезуитские священники». Отсюда возникла надежда на возможность сепаратного соглашения с Советским Союзом в целях сохранения единства Германии.

Мне хотелось бы обратить внимание на это высказывание Клейста, которое, по моему пониманию, отчетливо подчеркивает характер настроений в кругах Риббентропа, а может быть, и повыше.

Потом был подключен агент Гиммлера и Канариса – «деловой человек», а проще сказать, коммерсант Клаус – еврей по национальности, работавший двойником и на немецкую разведку, и на советскую, куда он был завербован нашими разведчиками в Каунасе в 1939-1940 гг. Канарис дал очень высокую оценку достоинствам своего агента, представив его своему руководству как знающего и имеющего широкие связи с работниками советской миссии в Стокгольме⁷.

6 декабря 1942 г. Б.П. Клейст имел разговор с Клаусом о положении Советского Союза в то время.

Приведем в изложении Клейста высказывания Клауса: «Э. Клаус довольно убедительно разъяснил, что Советский Союз не собирается воевать «ни на один день, ни на одну минуту больше, чем необходимо, за интересы Великобритании и США. Он не хочет прийти к концу войны обескровленным. Более того, он не может испытывать доверия к США и Великобритании, так как, несмотря на его требования, второй фронт так и не был открыт, не получило Советское правительство и четкого ответа на свои запросы относительно интернированного лидера нацистской партии Р. Гесса, находившегося в Англии, и т.д.».

Далее Клаус отмечал: «Вся тяжесть войны переложена на восток. Высадка в Африке, по-видимому, больше служит фланговому прикрытию от Советского Союза, чем наступлению против держав оси. Из бесед с англо‑американскими государственными деятелями и военными следует, что они склоняются к созданию второго фронта на Балканах, что совершенно неприемлемо для Кремля».

Аргументируя заинтересованность Советского Союза в сепаратном мире с Германией, Клаус указал, что, несмотря на советские военные успехи, Красной Армии еще придется освобождать тысячи квадратных километров своей территории, оккупированной Германией, неся большие потери в людях, материальных ценностях и времени. Эти оккупированные территории, подчеркнул он, как раз могут стать объектом переговоров. Если такая сделка состоится, то появятся гарантии сохранения мира. Во‑первых, Советскому Союзу необходимо будет залечивать свои раны, возместить военный ущерб и начать вновь промышленное строительство. Во-вторых, ему потребуется экономическая помощь, оказать которую может только Германия. В случае же поражения Германии СССР придется уповать только на помощь США, в которой в любой момент может быть отказано.

На соответствующий вопрос Клейста о призыве большевиков к мировой революции Клаус ответил, что от догмы мировой революции как конечной цели сталинского «социализма в одной стране» большевики, само собой разумеется, не откажутся. Но ее не надо понимать буквально, и во всяком случае Сталин не будет подвергать опасности свое государство.

Клейст заметил, что он разговаривает как частное лицо и никаких полномочий не имеет. Добавим, что Клейст отказался от официальной встречи с «Александровым».

Как временный поверенный в делах (A.M. Коллонтай была нездорова из-за перенесенного инсульта) я был отчасти в курсе контактов с Клаусом с 1942 до середины 1943 г. Думаю, что эти контакты со строгим соблюдением норм тогда велись через своих людей резидентом НКВД Б.А. Рыбкиным и его супругой, ведавшей отделом печати миссии (впоследствии известной писательницей Зоей Ивановной Воскресенской). Вторую фазу контактов курировал мой заместитель Разин.

Когда Клейст вернулся в Германию, он при приземлении на аэродроме был сразу же арестован. Его допрашивал сам Э. Кальтенбруннер и держал под домашним арестом две недели. Видимо, военные круги были против каких-либо контактов с нами тогда, надеясь на победное сражение летом 1943 г. у Орла и на Курской дуге.

После сражения на Курской дуге о Клейсте вспомнили. В середине августа 1943 г. Клейст был вызван к Риббентропу и беседовал с ним более четырех часов, но никакого указания не получил. Позднее, после визита Риббентропа в «Волчье логово» Гитлера, Клейсту дали понять, что не может быть и речи о каких-либо переговорах с Москвой. Однако уже через несколько дней Клейст получил от Риббентропа указание восстановить контакт с Э. Клаусом, но это поручение было обусловлено таким множеством «если» и «но», что действия Клейста фактически были лишены какой-либо свободы.

Клаус настойчиво добивался встреч со мной как первым советником миссии в Стокгольме.

Но игра пошла в одни ворота: я принимал письма и имел кодированные разговоры по телефону, о чем докладывал Москве. Потом это затихло. Оказалось, что контакты перевели на работников НКВД в Стокгольме, связной все рассказывал резиденту нашей внешней разведки советнику миссии Разину. А Разин докладывал все в Москву. Упоминавшаяся в нотах Молотова 1943 г. встреча с Клаусом одного из советских работников была проведена, если не ошибаюсь, Андреем Михайловичем Александровым.

Клейст и Клаус были недовольны манерой Александрова, который обставлял разговор бесконечными ссылками на то, что он не уполномочен обсуждать такие вопросы, и уходил от определенных ответов. По моему обычаю я не добивался доклада представителей разведок и довольствовался общими сведениями, поскольку было ясно, что канал работает напрямую в Москву, и что контакты касались очень крупных вопросов – отнюдь не стокгольмского масштаба.

8 сентября 1943 г. Клейст вновь приехал в Стокгольм, чтобы встретиться с Клаусом. 11 октября советская миссия получила анонимное письмо, но с указанием условного адреса, в котором сообщалось о готовности передать в распоряжение советского правительства информацию, содействующую прекра­щению войны уже в этом году. 10 и 11 ноября 1943 г. миссия получила еще два анонимных письма.

Передавая содержание в Москву, я, будучи поверенным в делах, высказал мнение, что информация неизвестного отправителя вызывает подозрение. 12 ноября Молотов направил послам Великобритании в Москве А. Керру и США А. Гарриману личные ноты «о пробных мирных шагах со стороны немцев, что имело место недавно в Стокгольме». В нотах указывалось, что советская миссия в Стокгольме, «не придавая большого значения этому письму», тем не менее не отказалась выслушать информацию и поручила сделать это одному из своих сотрудников, который встретился с автором письма.

Спустя пару месяцев я получил резкое указание из центра: «прекратить все контакты и пригрозить немецкому лицу обращением к шведской полиции, если он будет пытаться просить о встречах». На этом, сколько я пока знаю, дело прекратилось. Околичностями узнал потом, что Черчилль спра­шивал Сталина, какие у нас ведутся разговоры с немцами в Стокгольме, и нет ли опасности сепаратного мира. Сталин задал контрвопросы о переговорах с немцами в Стамбуле (фон Папен встречался с представителями США) и в Берне. Получив заверения Черчилля, что договоренность о незаключении сепаратного мира с рейхом остается в силе, Сталин подтвердил аналогичную позицию Советского Союза, и в Стокгольм было дано вышеприведенное указание. Это было частью дипломатической подготовки Тегеранской конференции трех великих держав 28 ноября-1 декабря 1943 г.

В середине февраля 1944 г. Гитлер распустил службу Канариса Абвер в связи с многочисленными провалами нацистских агентов и присоединил ее остатки к службе безопасности рейха, возглавляемой Гиммлером. Эсэсовцы основательно почистили разведку от агентов еврейского происхождения. Пострадал и Э. Клаус, но вскоре его вновь отыскал Б.П. Клейст.

7 августа 1944 г. A.M. Коллонтай сообщила в НКВД, что, по сведениям американского посланника Х. Джонсона, немецкая миссия в Стокгольме «с помощью сплетен и выдумок» пытается посеять недоверие между союзниками. Во время одной из бесед Джонсон рассказал A.M. Коллонтай, что немецкая миссия распространяет слухи, будто бы к Семенову в два часа ночи на дачу приходил Клейст и оставался довольно долго, по-видимому, ведя переговоры. Клейст у них доверенное лицо, хотя формально занимается коммерцией. Джонсон смеялся, писала в телеграмме A.M. Коллонтай, что для переговоров не требуется ездить за город ночью на дачу. Все же он меня спросил, продолжала Коллонтай, мог ли быть какой-либо зондаж со стороны немцев. A.M. Коллонтай отмела всю нелепость таких слухов и рассказала Джонсону историю с анонимными письмами, поступавшими в адрес советской миссии. В свою очередь она спросила, получает ли Джонсон такого рода письма. Джонсон сказал, что «последнее время не получал, но подобные, также анонимные, письма раньше приходили».

В телеграмме от 16 августа 1944 г. заместитель наркома А.Я. Вышинский, одобрив ответ, который A.M. Коллонтай дала Джонсону, тем не менее поинтересовался: «... правильно ли мы понимаем этот Ваш ответ в том смысле, что Семенов вообще не имел никаких встреч с Клейстом?».

18 августа 1944 г. A.M. Коллонтай ответила: «Разумеется, никакого свидания ни у кого из наших дипработников с Клейстом не было. На такой шаг мы бы никогда не пошли без Ваших указаний».

Английский посол А.К. Керр в личной ноте от 21 августа 1944 г. на имя заместителя наркома А.Я. Вышинского проинформировал его по указанию своего правительства, что германский министр иностранных дел Риббентроп направил германского эмиссара Бруно Клейста в Стокгольм для установления контакта с советскими представителями «с целью мирных переговоров с СССР». Посол запрашивал, имеет ли советское правительство какую-либо информацию относительно фон Клейста, и предпринимал ли тот какие-либо попытки установить контакт с советскими представителями. Эта информация, писал посол, наряду с общим интересом была бы полезной английскому правительству и с точки зрения определения ценности германского журналиста как источника, через которого была получена упомянутая информация.

В ответной ноте от 4 сентября 1944 г. Вышинский подробно рассказал о фактах присылки анонимных писем, которые советская миссия в Швеции оставила без ответа, и о том, что последнее такое письмо было направлено в МВД Швеции с просьбой «избавить миссию от получения подобных провокационных писем». Одновременно он уведомил посла, что советский посланник A.M. Коллонтай информировала об этой истории американского посланника в Стокгольме Х. Джонсона.

На следующий день английский посол Керр поблагодарил Вышинского за исчерпывающий ответ.

29 августа 1944 г. германское информационное агентство передало заявление представителя МИД Германии на вопрос одного из иностранных корреспондентов относительно слухов об имевшей якобы место попытке установить через нейтральные страны контакт с противником. Представитель Вильгельмштрассе заявил, что «контакт Германии с ее противниками бывает исключительно только на поле сражений. О других контактах не может быть и речи».

Из научного труда известного германского историка Ингеборга Фляйшхауэра, всесторонне проанализировавшего многочисленные документы архивов ФРГ, Великобритании, США и Швеции, известно, что Э. Клаус продолжал свою деятельность до конца войны, поддерживал связи с Б. Клейстом, со шведскими властями, которые после войны потребовали от него за его связь с рейхом покинуть Швецию и выехать в Германию⁸.

Как явствует из приведенных документов, не только переговоров о сепаратном мире, но даже никаких прямых контактов с немцами у советских дипломатов в Стокгольме не было, в том числе и на даче B.C. Семенова в Лидинге 28 июня 1944 г. в присутствии советского военного атташе Н.И. Никитушева, о которой пишут западные историки. Психологию советских дипломатов того времени прекрасно выразила A.M. Коллонтай, подчеркнувшая, что они никогда не пошли бы на это без указаний Центра, а такого указания не было.

Изложенное выше не исключает, что отдельные немецкие представители, выступавшие против гитлеровского режима, действительно искали контакт с советской миссией, искренне надеясь оказать содействие скорейшему окончанию войны. Но очевидно также и то, что правящие круги тогдашней Германии, уже однажды вероломно обманувшие Сталина, не могли так просто надеяться восстановить его доверие. Поэтому любая их попытка в этом направлении могла и дей­ствительно рассматривалась как провокационная, имевшая неблаговидную цель посеять недоверие в рядах антигитлеровской коалиции.

Подготовку к выходу Финляндии из войны A.M. Коллонтай всегда считала крупным вопросом. Она поддерживала интерес у шведов и финнов к этому вопросу, нередко в неожиданных формах не упускала подчеркнуть, что Советский Союз много сильнее тех, с кем тогдашние финские правители связали свою судьбу, поддерживала прямые связи с представителями направления, стоявшего в Финляндии за добрососедские отношения с Советским Союзом.

Зондажи от финнов начались после битвы под Сталинградом. Разговоры велись, например, через нашего советника бельгийским послом, вы­ходцем из правящей династии, но поначалу малоопределенные и тягучие. Лишь по мере поворота в ходе войны выдвигались в жестокой борьбе с финской реакцией на передний план те, кто впоследствии был стойким приверженцем внешнеполити­ческой линии «Паасикиви–Кекконен».

Между тем, в 1943 г. у Коллонтай случился острый криз – вследствие инсульта наступил левосторонний паралич, и после двухмесячного лечения ей было предписано пребывание в санатории с ограничением работы до минимума. Нам пришлось взять на себя и эту часть работы. Но главные встречи, например, с Таннером, Паасикиви она оставляла для себя и, по понятным причинам, конспирировала даже от меня. Так, Коллонтай, будучи в санатории Сальчебаден, встречалась с представителями финского правительства Таннера, а также с Паасикиви, выступавшими за установление мира между Финляндией и Советским Союзом. Однако влияние сторонников войны в Финляндии преобладало, и контакты оставались до 1944 г. малозначительными.

Порой эти зондажи развивались и по шведской линии. Финский вопрос всегда наличествовал как важный элемент в политике Швеции, ей было геополитически очень важно, чтобы на шведской границе внезапно не появилась тень советского дозора. И, несмотря на известные трения между шведами и финнами, они, как буржуазные политики, находили общий язык.

Тактика A.M. Коллонтай была направлена на более активное вовлечение Швеции в усилия, направленные на прекращение войны на Севере. Но правительство Рюти–Таннера не хотело соглашения с Советским Союзом. Победные операции Красной Армии под Ленинградом и Новгородом сильно повлияли на ситуацию в Финляндии. Встал вопрос: куда идти и с кем? Росли настроения в пользу соглашения с Советским Союзом. Но Таннер и Рюти упорно цеплялись за союз с Германией.

Для Советского Союза отношения с Финляндией были важной частью послевоенного устройства мира. Советское руководство хотело иметь на северо‑западе дружественного соседа, с которым развивались бы полезные контакты и взаимовыгодные отношения. Кроме того, за рубежами Финляндии лежала вся Скандинавия. Таннеровско‑маннергеймовская Финляндия была военным врагом. И от этого никуда не уйти. Но был и финский народ, было и будущее. После разгрома немецко-фашистских войск под Ленинградом и Новгородом финское правительство запросило Советский Союз, на каких условиях Финляндия могла бы выйти из войны. Советское правительство потребовало разрыва отношений с Германией, интернирования находившихся на территории Фин­ляндии немецких войск, отвода финских войск к границам 1940 г. При этом была выражена готовность, чтобы скорее закончить войну и уменьшить количество жертв, пойти на переговоры с Финляндией. Наибольшие трудности представляли для наших вооруженных сил операции по очистке от немецко‑фашистских войск северных районов Финляндии, где располагались немецкие войска с задачей любой ценой отстоять район Петсамо (Печенга) с его богатыми приисками никеля.

Но в мае 1944 г. финские руководители прекратили переговоры, отказавшись разорвать отношения с Германией, интернировать или изгнать немецко-фашистские войска из Финляндии. Правящие круги по-прежнему держали курс на продолжение войны с Советским Союзом. Ввиду этого план операций был пересмотрен, и было решено нанести главный удар по войскам на Карельском перешейке и в южной Карелии.

22 июня 1944 г. началось сражение на Свирско‑Петрозаводском направлении, а десятью днями раньше войска Ленинградского фронта взяли Выборг. 28 июня наши войска овладели Петрозаводском.

Чем ближе к финской границе, тем упорнее становилось сопротивление финнов. Мосты разрушались, каждый квадратный метр минировался.

Отдельные события переросли местное значение, слились в цепь грозных для врага явлений, поставили Хельсинки перед выбором, что делать дальше. Отчаянное сопротивление финнов не имело никакой перспективы.

21 июля Красная Армия достигла государственной границы Советского Союза. Вершители довоенной политики Финляндии ничего не могли предложить своему народу.

Совместными ударами Ленинградского и Карельского фронтов были потрясены основы финско‑германского военного сотрудничества. В начале августа президент Финляндии Рюти ушел в отставку, и вскоре финны запросили об условиях перемирия. 25 августа советское правительство получило официальную просьбу Хельсинки о перемирии.

Когда 4 сентября финны прекратили переговоры, на ряде участков фронта появились финские парламентеры, которые с радостью говорили, что война закончена. Но из Москвы был ответ: «Финляндское правительство не приняло еще условий советского правительства». Однако 5 сентября финляндское правительство приняло новые требования, в том числе разоружить германские дивизии на территории Финляндии, и боевые действия на южном участке Карельского фронта были прекращены.

7 сентября 1944 г. в Москву прибыла финская делегация для переговоров.

На крайнем Севере продолжались ожесточенные бои с немцами, не хотевшими оставлять Печенгу.

19 сентября было подписано в Москве соглашение о перемирии. И финны были вынуждены выдворять немецкие силы. Финский МИД заявил германскому послу, что между их странами отношения порваны. Но в Лапландии оставались немецкие войска. К концу октября финны стали расчленять немецкие войска в Петсамо. В течение ноября они медленно двигались дальше. Им понадобилось шесть месяцев, чтобы очистить от немцев район Кильписярвт.

Освобождение оккупированных советских территорий Красная Армия завершила к 30 сентября. В ночь на 29 октября операции фронта под командованием Мерецкова были закончены, а сам он был отозван в Москву и послан на Дальний Восток.

Все эти события развертывались на фронтах боевых действий под непосредственным военным и политическим руководством Ставки Верховного Главнокомандования. В Стокгольме шли как бы аккомпанирующие дипломатические акции. Шведские дипломаты более активно включались в дела, но с определенным креном в сторону Финляндии.

Вывод Финляндии из войны был серьезным ударом по Германии. Это позволило более 40 дивизий Красной Армии перебросить в район Белоруссии, где они участвовали в окружении немецких войск и их пленении в районе Минска («бобруйский котел»).

За работу в последние два года сотрудники миссии были награждены орденами. Я был удостоен ордена Отечественном войны 1-й степени в золоте (это было редкое исключение – гражданские лица, не воевавшие на фронте, в том числе дипломаты, этим орденом не награждались).

В октябре 1944 г. Коллонтай получила указание: «направить Семенова в Москву, который давно тут не был и по приезде мог бы дать более полную информацию о делах в Швеции».

По пути из Стокгольма я сделал остановку в Хельсинки. Было темно, я устроился в какую-то гостиницу, а на всякий случай позвонил А.II. Кузнецову, помощнику А.А. Жданова, сообщив, что я здесь проездом. Заснул. Часа в три ночи звонок: «Вас просит зайти товарищ Жданов. Машина послана». У приемной недоумение: «Не знаю, зачем. Проходите».

А.А. Жданов встретил меня у двери. Заметно погрузневший во время войны он был в расцвете сил. Усадив за стол, принялся рассказывать об обстановке в Финляндии.

– Расскажите там, в Москве, что положение сложное, каждый куст стреляет, и только начинаем завязывать личные отношения.

Потом говорил о впечатлениях офицеров и солдат, побывавших в Европе.

– У нас, конечно, не та высота развития. А все ли так понимают? Космополитизм и забвение интересов родины – сейчас самое опасное во внутренней жизни.

И Жданов несколько раз возвращался к тому, что я должен рассказать об этом в Москве. Я не понимал, кому я должен это рассказывать.

Через час А.А. Жданов вылетал в Ленинград, и предложил мне лететь вместе с ним.

На аэродроме было ветрено и сумрачно. Командир корабля, по внешнему виду похожий на донского казака, переминался с ноги на ногу.

– Погода нелетная, товарищ член Военного совета. Лететь нельзя.

– Мне срочно в Москву. Долетим до Ленинграда?

– Так точно. Но будем лететь над морем у кромки берега. Туман прижимает, видимость 50 метров.

Жданов ушел в передний отсек, забрался на вторую полку и заснул. Я смотрел в окно на бушевавшие волны, самолет здорово трясло, и я стукался головой о потолок, хотя был привязан к сиденью. Показались окраины Ленинграда.

Ленинград сильно пострадал от артобстрелов и блокады. Руководители города устроили мне радушный прием, покатался на машине по городу, очень изменившемуся за годы войны. Вечером я был на концерте в филармонии. Дирижировал высокий и стройный Евгений Александрович Мравинский. Долго не слыхал я такой музыки.

– Вас приглашает за сцену дирижер Мравинский, – услышал я. Он провел при мне разбор исполнения оркестром концертной программы: один пропустил паузу, другой хорошо исполнил сольную партию, третий не уловил на таком-то такте оттенков звучания. И все это с чувством вдохновения. Меня удивило личное внимание ко мне Мравинского. Как выяснилось, он – племянник Коллонтай, сын артистки Мариинского театра Мравиной, отсюда его фамилия – Мравинский. Коллонтай много говорила мне о рано умершей талантливой сестре, но о Евгении Александровиче никогда не упоминала.

По прибытии в Москву меня сразу же принял В.М. Молотов.

– Есть мнение назначить вас послом в Швецию ввиду тяжелой болезни Коллонтай.

– Ни в коем разе! – воскликнул я. – За эти годы я надоел шведам, шведы надоели мне. С перемещением битв в Западную Европу Стокгольм уже превращается в провинциальный город. Идет смена кадров в дипломатическом корпусе, почти все страны отзывают активных работников. Остается Финляндия, но там у нас особое представительство, и роль Швеции будет уменьшаться.

– Чего же вы хотите? – удивленно спросил нарком.

– Я – германист. Хотел бы принять участие в работе органов военной администрации в Германии.

– Но ведь там идет война.

– Война к концу. Надо готовиться к переходу от войны к миру. Это сложное и необычное дело.

Спустя пару дней Молотов сказал:

– Ваши соображения приняты во внимание. А пока Вы назначены советником при наркоме иностранных дел с ориентировкой на германское направление. Разбирайтесь в обстановке, давайте соображения.

Готовясь к новой работе, я встречался с Г.М. Димитровым, работниками Политуправления Красной Армии. Связался с наркоматами и ведомствами, которые могли иметь касательство к германским делам. Зарылся в архивы НКИД, в литературу об опыте оккупационной работы разных государств в первую мировую войну, об оккупационной политике Наполеона I во времена итальянских походов, занятия прирейнских областей после его коронации. Встречался с историками, писавшими о Германии, с людьми, знавшими и изучавшими эту страну. Ясно, что впереди была беспрецедентная работа, ибо гигантская, самая жестокая и опустошительная во всемирной истории война могла окончиться лишь крупномасштабными, беспрецедентными решениями.

Вполне понятно, что во всех наркомах и ведомствах царила обстановка продолжавшейся тяжелой войны и восстановительных работ на выжженных гитлеровцами территориях Советского Союза. Кроме того – и это опять-таки было понятно – соблюдалась строжайшая секретность и запрещалось общаться по крупным вопросам политики с кем бы то ни было и о чем бы то ни было. Должность советника при наркоме иностранных дел СССР без оперативных функций раскрывала передо мной двери многих кабинетов, но мои собеседники слушали меня и смыкали уста, если я осторожно спрашивал об их работе и планах. Да и вопросов задавать не полагалось, это я вполне понимал.

В литературе и архивах – ветер и свист. Сохранились записи лишь о курьезных случаях. Во времена войны говорило оружие, об оккупационных делах крайне жидкий материал. Оккупационную линию Наполеона I общими штрихами обрисовал французский писатель Стендаль, бывший офицером в императорском штабе. Красноречивые документы о приказах императора и поведении французской армии в Москве 1812 г. приводятся в записках и романе Л.Н. Толстого «Война и мир». Император Наполеон I не имел обдуманной оккупационной политики в России, а то, что делалось, носило негативный, отрицательный характер. В дипломатических архивах царской России ничего практически обнаружить не удалось. В мемуарах политиков и дипломатов Англии и Франции о первой мировой войне – лишь отрывочные замечания.

Может быть, так оно и лучше: ведь перед Красной Армией, советским государством и советским народом вставала непостижимая по своей громадности затея.

Шла самая кровопролитная и опустошительная война в мировой истории. Повсюду подымался и крепчал шквал страстей, чаяний, надежд, интересов и стремлений. И даже когда смолкли пушки и были подписаны и вступили в силу первые послевоенные соглашения держав антигитлеровской коалиции, разбушевавшийся океан страстей долго сотрясал страны и континенты всего мира в разных наклонениях и поворотах.

Россия и Германия, Советский Союз и союзные государства и уползавший в свою берлогу тяжело раненый рейх в обломках планов «нового порядка» в Европе и в мире – такого ландшафта еще не знала мировая история. И нужен был орлиный взгляд, чтобы не только схватить весь этот ландшафт, но и зорко увидеть подробности всюду, где только можно было видеть.

Сейчас принято писать и говорить о начале войны. А высшее напряжение всего сосредоточивается, как свидетельствует опыт истории, в ее финале.

Запомнилась встреча с Георгием Михайловичем Димитровым, бывшим тогда Генеральным секретарем Исполкома Коминтерна. Молодой, энергичный, весьма эрудированный и хорошо знавший условия жизни в Германии Г.М. Димитров был одним из организаторов движения Сопротивления в странах Западной и Центральной Европы, находившихся под фашистской оккупацией либо входивших в гитлеровскую коалицию. Он тесно общался с И.В. Сталиным и проводил в последнюю фазу войны стратегическую линию Коминтерна, направленную на создание антифашистского народного фронта. Широко известный в стране и мире как герой Лейпцигского процесса, превративший суд над Германской Компартией в 1934 г. в суд над Герингом и другими заправилами фашистского режима, Георгий Михайлович поставил передо мной ряд вопросов, которые надлежало обдумать в новой исторической обстановке. Он подчеркивал, что Гитлеру и его близким удалось создать в Германии настроения в пользу фашистского режима двумя методами: во-первых, путем насилия и жестокой расправы над демократическими силами в стране и, прежде всего, Компартией, которая сумела на президентских выборах 1932 г. собрать за своего кандидата Эрнста Тельмана более 4,5 миллионов голосов; во-вторых, путем социальной и националистической шовинистической политики и пропаганды.